Иван Любенко - Тень Азраила

Обратная дорога домой Ардашеву давалась труднее: глаза еще не успели свыкнуться с темнотой и потому управлять автомобилем было непросто.

Пряная чернота персидской ночи скрывала всевозможные препятствия на дороге, видимые и безвредные днем, но опасные ночью. Свет фар выхватывал из мрака то брошенный кем-то за ненадобностью треснутый глиняный хум [75], то поломанное колесо от телеги, то скатившийся с горы валун.

Следующий урок управления автомобилем был не менее удачным. Русский дипломат не получил ни одного замечания. Шведский консул, как выяснилось из разговора, слыл любителем персидской гимнастики или, если точнее, поклонником собственного повара, который славился в Тегеране не только мастерством блюд, но и способностью выполнять разного рода акробатические и силовые трюки.

Покружив час по улицам Тегерана до наступления темноты, Ардашев по просьбе Хольма остановился около небольшого, вросшего в землю по самые окна каменного дома-исполина. Судя по всему, это была бывшая баня с бассейном, переоборудованная теперь под спортивную залу, попасть в которую можно было лишь одним способом: спустившись вниз по довольно крутой лестнице.

Дневной свет пробивался в помещение через вделанные в крышу витражи. Но с наступлением темноты, здесь, как и почти во всех окрестных домах персидской столицы, зажигали фотогеновые лампы. Пахло оливковым маслом, керосином и человеческим потом.

Представление началось. Под барабанную дробь появились несколько человек. Их натертые растительным маслом тела отливали бронзой. Босые, с обнаженными торсами, они потешали публику всевозможными трюками: кто-то подбрасывал и ловил пудовые гири, кто-то жонглировал булавами; трое других атлетов демонстрировали всевозможные акробатические фигуры. Барабанщик то и дело менял ритм, чувствуя внутреннюю музыку каждого номера. Иногда казалось, что его дробь стучит в такт сердцам атлетов. Всем своим важным видом – с длинными закрученными усами и в яркой чалме – он напоминал глашатая, зачитывающего на площади фирман [76].

Гвоздем программы оказался Джавад. Он появился под несмолкаемые аплодисменты присутствующих. Мужчины – а сюда допускались только они – принялись бросать ему под ноги большие медные монеты, скобы и даже подковы. Подобрав их, он гнул эти предметы, ломал и вязал в узлы на глазах изумленных соотечественников. Затем он встал на четвереньки. На него забрались четыре человека. Они принялись выстраивать на спине великана всевозможные гимнастические стойки. Потом на плечи Джавада положили деревянный щит, на котором стали рубить дрова. Гигант был спокоен и непоколебим, как скала. Со стороны могло показаться, что все происходящее его нисколько не волновало. И, видимо, это железное спокойствие титана приводило зрителей в восторг.

Неожиданно в залу внесли квадратный, накрытый скатертью стол с кипящим самоваром, чайником и даже чашками, в которые тут же, на глазах у всех, налили чай. Джавад присел, взял в рот край стола, медленно его поднял и, удерживая, прошел по кругу. Барабанные палочки замелькали с немыслимой частотой. Дробь заглушала даже восторженные крики. Не расплескав ни одной капли любимого иранского напитка, он умудрился аккуратно поставить стал на пол. Публика неистовствовала. Многие повставали с мест, и в картонный ящик барабанщику – а деньги собирал именно он – полетели не только шаи и краны, но даже золотые турецкие лиры. Уже на выходе, по окончании представления, статский советник расстался с трехтуманной ассигнацией.

Третья встреча Ардашева со шведским консулом состоялась на вечеринке у госпожи Ренни. Здесь присутствовали не только европейцы, но и уже знакомые по Шахскому клубу министры правительства Мустафиоль-Мамалека и несколько депутатов меджлиса.

Француженка постаралась удивить гостей, и это ей удалось на славу. В тот момент, когда она, делая записи в блокноте, мило беседовала с каким-то важным чиновником, а Клим Пантелеевич пил кофе и вел с английским военным агентом неторопливую беседу, во дворе раздался удар зэрба [77]и послышался звук тары [78]. Не сговариваясь, все вышли в сад. Там на ковриках под тенью магнолий сидели двое музыкантов и наигрывали незамысловатый национальный мотив. Мелодия менялась, и постепенно увеличивался темп. Достигнув своего апогея, она вдруг замерла. И в это мгновение перед изумленными гостями появилась ослепительная дама в европейском платье. Ее лицо было изрядно напудрено, брови подведены, а губы ярко накрашены. Голубая шляпка с букетиком цветов, платье с розовым оттенком и белые перчатки добавляли ее образу очаровательности. Однако во всей ее внешности проступали восточные черты. Достав лорнет, она окинула присутствующих строгим взглядом и, словно пытаясь показать всем свою недоступность, отступила на шаг. Заведя руки за спину, красавица незаметно передала музыкантам лорнет. И тут же, притопнув, норовисто повела плечами и, будто балерина, засеменила на одних носочках по всей импровизированной сцене. Она взмахнула грациозно ножкой, потом стыдливо закрыла лицо руками и свела внутрь колени. Ее стан начал извиваться, а в движениях появилась страсть. Лицо, то озарялось улыбкой, то по нему пробегала легкая судорога. В этот миг зэрб зашелся несмолкаемой дробью. Зазвучала тара. Артистка пустилась кружиться на воображаемой сцене. Музыка приняла бешеный темп и… смолкла. Дама бросила шляпку зрителям и упала на колени. И только теперь стало понятно, что это был мужчина. Вернее, мальчик лет четырнадцати. Персы – министры и депутаты меджлиса – восторженно захлопали. Один из них подошел к нему. Прошептав что-то, он положил ему на лоб ассигнацию. Юноша в ответ кокетливо улыбнулся и исчез так же внезапно, как и появился.

Ардашев хотел было уже вернуться в залу, как подле него возникла мадам Ренни.

– И как вы находите этого мальчика? – негромко вымолвила журналистка. – Не правда ли, он очарователен?

– Не знаю. Я предпочитаю смотреть, как танцуют женщины.

– Я пыталась пригласить мотреб [79], но они отказались. В Персии правоверные женщины не могут танцевать, а тем более выделывать акробатические номера перед чужими мужчинами. Это позволительно только юношам. Здесь, как вам известно, даже театр сугубо мужской. Ничего не поделаешь, шариат.

– Да, – скривил губы в усмешке статский советник. – Однако это не мешает им иметь целую улицу «красных фонарей» или вполне открыто заниматься «бачэ-бази», тогда как однополая любовь противоречит человеческой природе.

– А вы строги, как пастырь, – весело проговорила она. – Неужели вы никогда не грешите?

– Стараюсь, но не всегда получается.

– И какого же рода ваши грехи?