Далия Трускиновская - Ученица Калиостро

— Иван Андреич, а вам она нравится?

Философ снова онемел, а Косолапый Жанно выронил пояс.

— Вот, видишь ли, Тараторка, она достойная дама, и потому вызывает у всякого, кто ее знает, сочувствие, — подумав, ответил Иван Андреевич. — Даже ее горничная, Мавруша, которой Дивовы были вынуждены отказать от места, продолжала о ней заботиться. И я ей также сочувствую…

— Мавруша? — переспросила Тараторка. — Так ее ж убили!

— С чего ты взяла?

— Так сами ж сказали, что ее тело подбросили в экипаж!

— Послушай, Тараторка, ты все не так поняла. Это была другая Мавруша, — очень убедительно, как ему казалось, заговорил Иван Андреевич, — мало ли в городе Мавруш? Имя сие часто встречается, вон хоть в святцах поглядеть…

Маликульмульк, слушая это как бы со стороны, понимал, что каждый звук обращенной к девочке речи дышит фальшью.

— Да нет же, та самая! — воскликнула Тараторка. — И Терентий вон знает, что это она! Иначе бы вам знаете как возразил! А он о Мавруше спорить не стал, он только кричал, что не был на Романовке и на Мельничной! Иван Андреич! Вы ведь все знаете! За что убили Маврушу? Почему ее в наш экипаж подбросили? Расскажите, Христа ради!

— Вот как раз этого я и не знаю!

На сей раз слова прямо-таки дышали правдой.

— Иван Андреич, лгать — грех, — нравоучительно сказала Тараторка. — И что Терентий лжет — большой грех! А я не какая-нибудь врунишка…

Тут она замолчала, глядя в лицо своему учителю так, что он сразу осознал одну неприятную истину: как девочку ни воспитывай, какого ангелочка из нее ни лепи, сколь далеко ни держи ее от всей жизненной грязи, а вот проснется в ней любопытство — и слетит ангельская мордашка, словно румяная маска из папье-маше, а под ней обнаружится ехидная, упрямая и зловредная юная чертовка.

Маша Сумарокова, которую все голицынское семейство считало дитятей, поглощенным лишь заботой о ручных птичках, с отвагой старой интриганки пригрозила, что обо всем донесет княгине Варваре Васильевне.

В комедии, которая разыгрывалась ночью в башне Святого Духа, это был совсем неожиданный поворот. Но — комический, и Маликульмульк оценил это.

— Ложь — это страшный грех, — согласился Иван Андреевич, — да только ты скажешь правду, а Терентию за это достанется. Варвара Васильевна строга, да и сердита на него — вот и выйдет ему палочное поучение.

— Так коли Терентий не расскажет, где ему тело подбросили, то как полицейские смогут отыскать убийцу? А он расскажет — и над ним сжалятся!

— Полицейские, может, и сжалятся, а Варвара Васильевна? Что она скажет, узнав, что ее пустой экипаж разъезжал по всему Петербуржскому предместью? Тут, Тараторка, как ни крути, а хорошего выхода из положения нет, все плохие… В шкаф!

На сей раз шаги были услышаны вовремя. Тараторка прикрыла за собой дверцу, а Иван Андреевич стал быстро повязывать пояс архалука.

— Ф-фух! — сказал он радостно, и тут в комнату влетел запыхавшийся Терентий.

Вместе с ним прибыло облако ладанного дыма.

Даже странно было, как это кучер одолел витую лестницу, не свалившись: в одной руке у него был огарок, в другой — большая кружка, из которой шел дым, а под мышкой были зажаты два образа: Николая-угодника и почему-то сорока мучеников Севастийских. Взглянув на мучеников, одетых в одни лишь набедренные повязки и заполнивших собой все пространство образа, Иван Андреевич вдруг подумал, что непременно нужно поехать в Московский форштадт и как следует попариться в бане.

Терентий молча обошел комнату, вздымая и опуская кружку, чтобы обработать святым дымом каждую трещинку в стене. Николу-угодника он поставил на комод, мучеников — на подоконник, и тогда только взглянул на своего недоросля.

Глаза Терентия безмолвно произносили целый драматический монолог.

«Вот оно как получается-то! — укоризненно говорили эти глаза из-под насупленных бровей. — Не доспишь, не доешь! Ничего не пожалеешь! Они-то и не подумают, что оберегаться надобно! А тут — бежишь, летишь, чуть шею на лестнице не сломишь! От себя отрываешь! Сам без образов останешься!..»

И завершился монолог сердитыми словами вслух:

— Где тут моя метелка?!

— Нету метелки! И отродясь не бывало! Ступай спать, братец! — воскликнул Иван Андреевич.

Но Терентий помотал головой. Он искал взором метелку, чтобы прибрать перед печкой. Пришлось пустить в ход старое и испытанное средство — полтину.

Когда шаги на лестнице стихли, Тараторка вышла из шкафа.

— Я пойду, Иван Андреич, — смущенно сказала она. — Спокойной вам ночи и ангела-хранителя!

— Ступай с Богом, — отвечал Маликульмульк, ощущая немалую тревогу — что-то уж больно легко ученица отступилась от своих затей. Но спрашивать о причине он не мог и не стал.

Когда девочка ушла, он прямо в архалуке лег в постель и некоторое время ждал, не нагрянет ли еще какая добрая душа. Но визитеры угомонились. Да и свеча на столике догорела. Тогда он распахнул архалук и вольготно раскинулся, наслаждаясь теплом, тишиной и покоем.

Последняя внятная мысль была почему-то не о Большой Игре, а об Анне Дивовой…

Нужно было срочно знакомиться с Мартышкой.

Именно с Мартышкой — как знакомиться посреди улицы с кавалерами, Маликульмульк понятия не имел. А даме поднимешь упавший платочек — и вот ты уж приглашен в гостиную.

День выдался удивительно солнечный, поэтому Маликульмульк решил пренебречь визитом к герру Липке ради порядочной прогулки. Сбежав из канцелярии пораньше (незавершенные дела спихнул на Сергеева, а тот, чудак, и рад стараться!), Маликульмульк направил косолапые свои стопы через эспланаду в Петербуржское предместье. Для полноты блаженства он приобрел фунт перечного печенья и жевал его, не переставая, от бастионов до первой линии деревянных домов.

Первым делом он решил навестить свою приятельницу Минодору Пантелеевну. Дома ее, понятное дело, не случилось — она тоже хотела воспользоваться хорошей погодой. Зимой-то, по колено в снегу, много не наторгуешь. Прогулявшись по окрестным улицам, он вышел на Родниковую, вышел неторопливо, вразвалочку, как приличный господин, совершающий моцион ради нагуливания аппетита. Там-то, напротив дома Дивовых, и отыскалась торговка, да как отыскалась!

Маликульмульк сравнил бы это с падением здоровенного куска черепицы с крыши прямо на голову.

Но человек, которого треснуло черепичиной, возмущен: как это его угораздило попасть в нужное место и в нужное время?! А вот Маликульмульк ощутил подлинный восторг — так начинается удача!

Он шел по дугообразной улочке медленно и бдительно, зная, что в любую минуту пешехода здесь может зацепить водовозная бочка. Его обгонял простой люд, привычный к особенностям этой улицы. При этом его задевали то корзинками, то досками, то лотками со съестным. Звучала немецкая, латышская, русская, даже польская речь. Некоторые женщины мещанского сословия с любопытством поглядывали на хорошо одетого господина с приятным лицом. Две-три улыбнулись ему, а улыбка эта придавала такое сообщение: будь ты моим, любезный кавалер, я бы уж не выпустила тебя на улицу обсыпанным крошками от перечного печенья!