Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

— Берекия, карта короля не лишает сердца!

— Я говорил с ним о тебе. После той ссоры на улице. Он сказал, что при следующей встрече обязательно помирится с тобой. Ему была ненавистна сама мысль о карте чистой крови, и он думал только об этом. Он понял, что повел себя неправильно. С тобой его благословение.

С ресниц Мануэля падают безмолвные слезы. Он подбирает с земли половинки материного кувшина.

— Как христиане нашли его? Он что, не ушел вместе с тобой?

Я думаю обмануть его, но прихожу к выводу, что правда еще запутаннее лжи. Когда я заканчиваю описывать тела, он вновь прячет лицо в ладонях.

— Это невозможно ! — говорит он. Он произносит это слово, похожее на стон, снова и снова, пока его голос не падает до шепота, растворяющегося в океане безмолвия.

Я подхожу к нему и говорю:

— Мы должны точно выяснить, как именно она попала в подвал. Может быть, ее брат сможет что-то рассказать.

— Если он еще жив.

По дороге к квартире Томаша Мануэль без конца шепчет имя жены, словно молитву. Он прячет эмоции под маской неподвижной бдительности, крепко сжимая рукоять меча. Ему все это совершенно не идет. Мануэль пришел в этот мир с сачком для бабочек и тетрадью вместо полированной стали в руках.

Наша цель — третий этаж убогого домишки в бедном квартале под холмом, увенчанным церковью Святого Стефана.

Равнодушные колокола возглашают вечерню, когда мы добираемся до места, и внутрь стягиваются старые христиане. Смотритель прогоняет свору зарвавшихся псов, вознамерившихся присоединиться к службе. Горизонт окрасился пламенеющими цветами заката. Темнота шестого вечера Пасхи кажется почти осязаемой.

Свояк Мануэля, подмастерье пуховщика, в момент нашего появления набивает перьями сеть. В его мансарде пахнет как в курятнике. У него совсем нет шеи, лицо покрыто красной сеточкой, как у отца Карлоса, на лоб падают пряди грязных каштановых волос. На его лице написано бычье выражение безразличной, навязчивой ярости, он выслушивает новости, не поднимая глаз. Лишь на мгновение останавливаются его руки.

— Она сказала, что пойдет на улицу, — говорит он. — Она жаловалась на нечистоту, время женской боли.

Я вывожу Мануэля на улицу: мы узнали все, что хотели.

— Что ты знаешь об этом человеке? — спрашиваю я.

— Ты еще спрашиваешь? Та половина, на которую он христианин, обладает манерами и интеллектом свиньи. Можешь себе представить, насколько это не нравится его же еврейской половине. Наверное, Терезу удочерили. Это единственное объяснение.

Я смотрю вверх и вижу, как Томаш отходит от окна. Мог ли он пойти следом за сестрой и убить их обоих из какой-нибудь наполовину сформировавшейся религиозности, передавшейся ему от матери? Мог ли он прийти, чтобы убить дядю, одновременно с молотильщиком, посвященным в тайну нашей геницы ? Возможно ли вообще такое совпадение?

Вниз слетают два перышка. Я тянусь за одним из них.

— Думаю, Тереза считала себя еврейкой гораздо в большей степени, чем ты думаешь, — говорю я, хватая перо. В ответ на озадаченный взгляд Мануэля я спрашиваю: — Куда обычно направляется женщина, у которой только что завершился танец с луной?

— В купальню, — отвечает он.

— А где у нас ближайшая купальня?

— На улице Святого Петра. Ниже по улице рядом с вашим…

— Именно.

Наша синагога в Маленьком Еврейском квартале была построена в 1374 году по христианскому календарю на невысоком холме, примыкающем к южной границе древних крепостных стен Лиссабона. У подножия холма находится крошечная площадь с огромной грушей посередине, сестрой высокого гиганта, когда-то украшавшего двор нашего главного храма в Маленьком Иерусалиме. Лестница из полированного мрамора поднимается на шесть метров вверх от сплетенных, словно щупальца осьминога, корней к кожевенной лавке Самуэля Орику на первом ярусе и еще на четыре до синагоги на втором.

По другую сторону от синагоги тянется улица Святого Петра. Здесь наши предки заложили вход в микву , ряд последовательно соединенных бассейнов — два из них для ритуального омовения — высеченных прямо в скальном основании холма и снабженных ключом в качестве источника воды. Изощренные переговоры рабби Закуто и некоторых других глав еврейской общины уберегли ее от повальной конфискации в 1497 году и позволили нашему хазану, Давиду Моисею, остаться ее управляющим. Разумеется, от наших мужчин и мальчиков больше не ждали, что они станут погружаться в ее воды накануне субботы. Но я настоял. В конечном счете, ванна — это всего лишь ванна, и даже Папа не взялся бы доказать, что на уме у другого человека.

Конечно, теперь все изменилось: проклятия португальцев веревками затянулись на наших руках, и королевская протекция больше не имеет никакого значения. По всей Испании купание в пятницу признано достаточно веским основанием для обращения человека в дым. То, что Лиссабон начал одобрять костры инквизиции, стало достаточно очевидно за прошедшую неделю.

Естественно, и женщин точно таким же манером объявляли вне закона, если после обращения они брали на себя риск пройти обряд очищения, как только луна переставала окрашивать их прилив красным. Но Тереза, жена Мануэля, оказалась гораздо более религиозной и смелой, чем он мог себе представить. Застигли ли ее старые христиане во время купания? Возможно, она ускользнула от них, у нее не было времени на то, чтобы одеться, потом побежала вниз по улице и зашла к нам, надеясь, что будет в безопасности: наш дом — всего лишь четвертая дверь к востоку от миквы, на пересечении улицы Святого Петра, улицы Храма и Синагогальной.

Дверь купальни заперта, и на наш стук никто не отзывается.

— Мне кажется, господин Давид не пережил воскресенья, — говорю я Мануэлю и поясняю, что в тот день я так и не встретился с хазаном у ворот Святой Анны.

Несмотря на мои слова, Мануэль продолжает звать его сквозь дверную щель. Шестой вечер Пасхи, тусклый и ветреный, уже опустился на город, и пыль вздымается с мостовой серыми завитками. Мануэль прикрывает ладонью нос и принимается молотить дверь ногами. Ответа все так же нет. Тогда он спрашивает:

— Куда теперь?

— К нему домой, — отвечаю я. — Я знаю, где он держит ключи.

Когда мы отходим, он говорит мне:

— Я никогда не мог понять, почему господину Аврааму было настолько важно жить возле купальни и синагоги. То есть, они все время воевали с рабби Лосой. Из-за этого все становилось только хуже.

— Дядя всегда говорил, что место, где мы живем, ближе всего к слиянию с Богом. Улицы Святого Петра и Синагогальная соединяются у нашего дома. Он настаивал, что каббалист обязан поселиться на пересечении дорог — где две становятся одной.