Александр Бондарь - Лёнька Пантелеев

— Тэк-с, — тянул он, играя дорогим вечным пером, удачно приобретенным при поступлении в адвокатуру, — тэк-с, значит, вы, свидетель, утверждаете, что мой подзащитный взял кольцо и сразу закурил папироску. Сразу, вы это утверждаете?

— Да, — растерянно отвечал свидетель, — кажется, сразу…

— Нет уж, извините, дорогой мой… — решительно допытывал его Миша Маснизон, — кажется?.. Или сразу?..

— Ну, сразу, — уже с раздражением говорил свидетель.

— Сразу, — многозначительно тянул Миша и так, словно бы эта деталь решала если не всё, то многое, торжествующим голосом отрывисто произносил: Вопросов больше не имею.

И тут же оглядывался на публику, чтобы уже наверняка убедиться, какое это произвело впечатление.

Суд заканчивался. Лёнька, которому уже надоел интерес публики, сделался немногословен. Он больше не оборачивался в зал, щёки его заметно пожелтели, его очень злили дурацкие и бессмысленные вопросы защитника. Лёнька понимал, каким будет приговор, и теперь, в эти минуты ему хотелось одного только — убежать, убежать как можно подальше из этого зала и от всех этих людей. Лёнька хорошо понимал, что приговор для него может быть только один. Он ждал и боялся этого приговора.

Глупая, бессмысленная надежда тихо мерцала в его сознании, и, чтобы раздуть эту ничтожную искру, этот бледный неживой огонек, он старался найти какие-то особые, необыкновенные, убедительные слова, которые он скажет залу сейчас, во время своего последнего слова.

Но Лёнька их не нашёл. И, к удивлению публики, жадно и нетерпеливо дождавшейся именно этого момента, Лёнька, когда ему было предложено последнее слово, потерянно улыбаясь, поднялся, зачем-то положил дрожащие руки на твёрдый барьер из равнодушного камня и неуверенно, каким-то чужим, посторонним, словно бы напрокат заимственным голосом выговорил:

— Виновен я… Безусловно… Но только ещё молодой… Не таких исправляют. Прошу снисхождения.

И всё с той же проигравшей улыбкой сел на свое место.

Миша Маснизон тоже готовился произнести необыкновенную, блистательную речь. Он возлагал большие надежды на этот процесс, рассчитывая, что Лёнька Пантелеев сразу же поможет ему сделаться видным адвокатом.

Процесс освещался в печати, и Миша надеялся, что в очередном судебном отчёте отдадут должное «талантливой речи адвоката Маснизона».

Поэтому он тщательно готовил своё выступление, снова перелистывая издания речей знаменитых судебных деятелей — Кони, Плевако, Карабчевского и других, не таких известных.

При этом участь самого подзащитного интересовала Мишу значительно меньше.

Как юрист Маснизон понимал, что приговор в отношении Пантелеева может заканчиваться только одним словом: холодным и колючим, как утренний снег «расстрелять». Он знал, что другого приговора здесь в принципе быть не может.

И потому единственное, что его интересовало сейчас — это то впечатление, которое его адвокатская речь произведёт на публику. Но публика, собравшаяся поглазеть на прославленного бандита, мало интересовалась тем, что говорил адвокат.

Может быть, поэтому и сама речь прозвучала на таком фоне гораздо бледнее и несущественнее, чем ожидал защитник Миша Маснизон. Председательствующий хмуро смотрел в дело, публика позволяла себе шуметь и перешёптываться, часто и раздражающе хлопали двери, Лёнька тоскливо о чём-то думал, а один из подсудимых даже вздремнул и было слышно, как он похрапывает.

Миша с полной и оскорбительной ясностью понял, что он и его речь ни суду, ни подсудимому, ни публике, и никому вообще не нужны здесь. Наверное, поэтому он растерялся, скомкал слова и фразы, а вместо заготовленной им эффектной концовки закончил свое выступление вяло и невыразительно.

Затем суд удалился на совещание. Миша подошёл с каким-то вопросом к Лёньке, но тот оборвал его на полуфразе — грубо и равнодушно:

— Идите вы..!

А потом был оглашён приговор. Пантелееву дали расстрел, а его соучастникам — разные срока, кому сколько.

Вечером этого дня Миша Маснизон встретился с одной дамочкой, за которой он увивался давно и пока тщетно. Катерина Ивановна — так звали даму предложила сходить в кино.

По дороге она спросила Мишу Маснизона о процессе и выразила сильное сожаление, что не смогла там присутствовать.

Миша очень живо (он был даровитым рассказчиком) изложил процесс, фигуру самого Пантелеева и некоторые подробности этого дела.

Присутствие Катерины Ивановны воодушевило и распалило его, он говорил ярко, красочно, тут же, на месте, выдумывая какие-то новые живые, подробности, ну и, разумеется, выходило по его рассказу, что главную партию на процессе исполнял он, блистательный и умный защитник Миша Маснизон. Именно он, старый судебный волк, незаурядный криминалист и вдумчивый, глубокий психолог, сразу же, без труда подобрал ключ к загадочной и чёрной душе этого легендарного злодея, разбудив в нём хрустальные человеческие чувства, о которых тот никогда и не подозревал.

— Понимаете ли, родная моя, — живописал Миша Маснизон, — я сразу проник в дебри этой психики, в задний карман, этого заблудившегося сердца. Я нашёл для него такие слова, такой подход, такой ключ, что он заговорил. Заговорил искренне, правдиво и от всего сердца. Все были просто поражены. Он ведь очень откровенно рассказал правду, страшную правду о своих злодеяниях, раскрыл, всё выдал… Да, это было нелегко. Но знаете, я как-то, вот, умею с ними, со злодеями, разговаривать, я их понимаю, как никто. Поверьте родная моя, они меня просто обожают, даже боготворят. Вот он, например, он так благодарил, так благодарил меня…

— За что же благодарил, ведь его приговорили к расстрелу? — наивно спросила Катерина Ивановна.

— Ну какое это имеет значение? — махнул рукой Миша. — Ведь я впервые, может быть, разбудил его душу — душу, вы меня понимаете?..

Катерина Ивановна не поняла и потому легко согласилась провести завтрашний вечер вместе с Мишей, в знаменитом ресторане Донона, — у того самого Донона, который вновь наконец открылся после нескольких сумрачных лет революции и гражданской войны.

Первое, о чём он вспомнил, когда проснулся утром, было согласие Катерины Ивановны провести с ним вечер.

«Бедра у неё интересные», — подумал Миша и мечтательно зевнул.

Потом он оделся и собрал вчерашние газеты. В судебном отчёте была упомянута его фамилия и излагался приговор суда.

Всё это тоже привело его дух в бодрое и живое настроение, Мише подумалось, что хорошо бы заехать в тюрьму и предложить Лёньке подать кассационную жалобу.

Дежурный по тюрьме, когда Миша попросил предоставить ему свидание с осуждённым, почему-то замялся и отправил адвоката к начальнику тюрьмы.

Миша удивился этому — свидания с подзащитными обычно предоставлялись беспрепятственно — и пошёл к начальнику.