Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины

— Прошу вас, синьор Кваттрочи, я найду новые сведения, я переговорю с ним самим… Не давайте пока ход делу, иначе мы убьем невиновного.

— Больше месяца на все про все я вам дать не могу. К осени мы должны либо отпустить его, либо назначить судебное разбирательство, и, можете так ему и передать, — ни один адвокат не станет усердствовать ради спасения шкуры Шепчущего палача!

К тому времени сам Бернарди уже смирился с положением узника, и если поначалу арест он воспринимал как оскорбление и бесчестье, то теперь стал относиться к нему с саркастическим юмором. Даже камеру свою он оборудовал так, словно поселился тут как минимум на полсотни лет. Стефано притащил ему из дома лютню, скрипку, ворох бумаги под партитуры, писчие принадлежности и любимый домашний халат, поэтому новая обитель композитора выглядела ничуть не аскетичнее прежней. Вечерами Шеффре веселил охранников и соседей исполнением малопристойных уличных песенок, днем сочинял какие-то серьезные мелодии, попутно развлекая себя различными физическими упражнениями, а в качестве спортивного снаряда используя оконную решетку, чтобы на ней подтягиваться. «В вашем Барджелло кормят, как на убой, Никколо! Этак заключенные начнут страдать от ожирения!» Да Виенна усмехался шуточкам приятеля, хорошо осведомленный в незатейливости тюремного меню. Еще одним характерным заскоком музыканта была страсть к купанию: он мог полоскаться хоть каждый день, и задобренные вечерними концертами охранники были совсем не против таскать ему в камеру десятки ведер воды по утрам.

— У вас тут, мой друг, ароматы, будто в цирюльню попал! Вашу камеру на этаже можно найти с завязанными глазами — по одному только запаху благовоний! — стараясь не падать духом и соответствовать настрою приятеля, поддразнивал его да Виенна, хотя острота была весьма правдива по смыслу: в подавляющем большинстве тюремных помещений замка воняло, точно в хлеву.

Теперь же миссия пристава усложнилась в разы, однако заготовленные речи тут же позабылись, налетев на рифы невозмутимости Шеффре, который в приступе жажды критики сходу начал наигрывать да Виенне свежесочиненный отрывок симфонии и слышать ничего не желал о каком-то там Кваттрочи.

— Шеффре, прошу вас, просто вникните: или вы начинаете бороться за жизнь, или же будете в итоге казнены на городской площади! — попытался вразумить его Никколо.

Тот небрежно взмахнул смычком и с мечтательностью в голосе повторил:

— Казнен на городской площади… А это, знаете ли… бодрит!

Пристав едва не плюнул, вышел в сердцах за двери, но тут же вернулся.

— Можете оскорбиться на меня, но вот что я хочу вам сказать, синьор Бернарди: в вашем случае эскапизм до добра не доведет.

Шеффре смотрел на приятеля с насмешливым прищуром, возомнив, как видимо, что постиг вселенскую истину и тем самым возвысился над миром, но через некоторый промежуток времени лицо его посерьезнело.

— Это не эскапизм, Никколо, просто я спешу закончить вещь, которую все время откладывал до лучших времен. Как будто мне отмерена вечность! — невесело признался он и взял с колченогого стола стопку нот. — Теперь же боюсь не успеть. Могу я попросить вас об одном одолжении? Передайте вот эту часть партитуры одной синьоре, вы наверняка знаете ее…

Да Виенна прервал его:

— Синьоры сейчас нет во Флоренции. Она уехала в Рим.

Брови музыканта вздрогнули:

— Вот как? Ну что ж, передайте ей, когда вернется, и скажите, что я доверяю ей и ее супругу распорядиться этим в случае моей…

— Это невозможно выполнить в полной мере: она как раз потому и уехала в Рим, что ее муж умер…

Шеффре уставился на него круглыми от ужаса глазами, а часть листков просыпалась на пол камеры из его дрогнувшей руки:

— Джованни?! О, господи, что же с ним случилось?!

— Вы хотели сказать — Пьерантонио?

Они непонимающе глядели друг на друга, и до кантора начало доходить раньше. Заметно успокоившись и подобрав из-под ног странички партитуры, он тихо, но с нажимом пояснил:

— Никколо, я не знаю, о чем вы, но я подразумевал Франческу Каччини и ее мужа Джованни Синьорини. Хочу, чтобы они завершили это дело…

— Нет. Вы сами завершите его. Завтра я приведу сюда хорошего адвоката, и вы наконец займетесь своей судьбой, мой друг.

Музыкант ничего не ответил, но губы его дрогнули улыбкой, а в оживших для этого мира глазах засияли искры немой благодарности. Пристав откланялся и уже готов был выйти в коридор, когда Бернарди окликнул его.

— Да?

Отведя взгляд в сторону и стараясь казаться не слишком заинтересованным, Шеффре нерешительно спросил:

— Отчего умер Стиаттези?

— Как нам сообщили, от болотной лихорадки. Синьора Чентилеццки, насколько мне известно — если это, конечно, вас сколь-либо беспокоит… — Никколо нарочно помедлил, чтобы не без удовлетворения прочитать огонек мольбы в дернувшемся к нему взоре музыканта, и лишь затем продолжил: —…уехала в Рим на похороны уже почти три недели назад и до сих пор почему-то не вернулась. Что ж, до завтра, мой друг.

И, сдерживая победную ухмылку, окончательно убедившийся в верности своих догадок да Виенна покинул растерянного Бернарди.

Неожиданно для Эртемизы в день отъезда Аурелио Ломи объявил, что обо всем договорился и что их путешествие пройдет по морю на торговой венецианской каракке «Артемида», капитан которой без особых уговоров согласился принять на борт женщину-пассажирку, едва художник назвал ему имя племянницы. Оба сочли это совпадение счастливым предзнаменованием, и в результате так оно и получилось: попутный ветер исправно надувал паруса всех четырех мачт, а сопровождавшие груз солдаты охраны так и проспали все эти дни, будто судно сделалось невидимкой для многочисленных морских разбойников.

В порту Венеции римских художников встречал заказчик, худой и похожий на грифа мужчина в неожиданно для местных жителей мрачном черно-коричневом костюме. У него был гигантский загнутый к губам нос, рельефный острый кадык, костлявые ввалившиеся виски и, когда он на пару секунд приподнял шляпу, — обширные залысины со лба к затылку. Весь вид у него был грозный и неумолимый, как у испанского инквизитора во время церковного суда над еретиками. Слегка оробев поначалу при виде столь наглядного образчика суровости, через некоторое время Эртемиза привыкла к серу Сорци, подкупленная звуками его речи: как большинство местных, он изъяснялся на ярко выраженном венецианском диалекте, и голос у него вопреки изуверской внешности был мягким и тихим. Хотя у прожившего много лет в Тоскане кантора этот странный акцент почти совсем пропал, некоторые звуки Бернарди по-прежнему изредка произносил схожим образом — к примеру, меняя в определенных буквосочетаниях «дж», «ч» и «ц» на пропущенную между языком и верхними зубами «с», либо совсем отсекая конечные гласные, а то и целые слоги. Это и сработало в пользу их с дядюшкой заказчика, пробудив у молодой художницы невольную к нему симпатию. Она даже нарочно прикрывала глаза, чтобы просто послушать говор синьора Сорци, который назвался при знакомстве «Бенедетто Сорси», а он сам недоумевал, может ли столь молодая особа в действительности пользоваться такой ремесленной славой, как об этом говорят флорентийцы, гордясь своей «Сентилески».