Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины

— Это она?

Микеланджело кивнул.

— Но тогда как?..

— Ты спрашиваешь? — и призрак художника ухватил ее за левую руку, сжимая невидимый браслет. — Черт возьми! Хочешь сказать, что тебе это неведомо?! Тогда спроси об этом у своей знакомой цыганки, уж дитя Арауна видит поболе нас с тобой!

Она изогнулась от жгучей боли и простонала:

— Отпусти!

— Извини.

Караваджо примирительно поднес ее ладонь к своим губам и в точности так же, как Шеффре, поцеловал возле большого пальца. Она даже ощущала, как колется его бородка и как горячо дыхание. Да сон ли это?!

— Сделай это, просто сделай. Спаси нас, как однажды это сделал я, восстановив «Щит Медузы». Одной из этих картин нужно попасть в Палаццо Медичи — видимой или под слоем краски, все равно. И все они должны остаться в нашей стране. Ты поняла меня?

Боль пропала, и Эртемиза проснулась, воодушевленная тем непередаваемым словами чувством, что дает уверенность: все теперь будет как надо. Все будет как надо, но Микеле помянул какую-то цыганку, и кто знает, что он подразумевал, говоря это. У нее никогда не водилось знакомых из их рода-племени…

Хранитель выставил перед художниками несколько картин — они были относительно небольшого формата (самая крупная — всего в полтора человеческих роста), как будто автор изначально предполагал, что их ждет незавидная кочевая судьба. Как завороженная, глядела Эртемиза на шедевры станковой живописи, не избалованные вниманием зрителя, творения в духе позднего Караваджо, проникнутые настроением обреченности и полного смирения с навязанной ему обреченностью. Библейские мотивы переплетались с античными сюжетами, евангельская тема — с ветхозаветной, но одна из картин — не жанровая и выбивающаяся из основной массы когда-либо написанных мессером — будто обожгла ее глубоким, словно отсвечивающим зеленью болотной тины взглядом изображенного там мужчины. Нездешняя и даже как будто неземная красота модели еще сильнее выделяла портрет из остальных работ. Эртемиза не могла и представить, где Меризи отыскал для воплощения этого замысла такую натуру при его твердом принципе соблюдать предельную правдоподобность. Язык не повернулся бы назвать этого незнакомца ангелом или демоном, благостным или зловещим — он совсем, совсем не вписывался в рамки христианских канонов ни внешне, одеждой или ликом, ни внутренне, сиянием, вырывавшимся из бездонных прозрачных глаз. Нельзя было и в точности определить его возраст. Он был иным, иным целиком и полностью. Таких попросту не существовало, и в то же время не было никаких сомнений в его реалистичности.

Подрамник картины в длину возвышался над Эртемизой на добрых две головы, а в ширину был дюйма на три-четыре короче ее роста, не самый крупный и не самый маленький из представленных, но именно портрет во весь рост неизвестного в красно-синем одеянии, отороченном мехом рыжей лисицы, должен был стать той самой завещанной для флорентийского дворца работой Караваджо. И синьора Ломи уже знала, чем скроет его от посторонних глаз.

— Вот этим, — сказала она хранителю, — я займусь в промежутках между остальными. А вот ту, с ангелом… нет-нет, которая меньше!.. да, ее поднимите мне сейчас в дом сера Сорци.

С легким поклоном ей хозяин мастерской сделал знак слугам, и те мигом завернули и упаковали указанную картину.

Начиная с того дня и до конца августа дядя и племянница работали, как одержимые. Аурелио нужно было поспеть до назначенного дня отъезда, Эртемизе — уложиться в срок, чтобы ее картины успели еще и просохнуть.

Первая далась ей с неимоверным трудом. Альрауны бесновались, кисть то и дело, выворачиваясь, падала из руки, масло разбрызгивалось, опрокидывалось прямо на палитру, а браслет кусал запястье, точно бешеная лиса. Семейство Сорци, в полном составе собранное для позирования, с изумлением наблюдало за происходящими у них на глазах событиями. Никто из них, кроме самого сера Бенедетто, даже не догадывался, что послужит «подмалевком» для их группового портрета.

Измучившись донельзя, Эртемиза в ярости бросила мастихин и, прикрывая лицо ладонью, опустилась на табурет.

— Ну что ты, что ты! — послышался знакомый голос, и чьи-то руки коснулись ее плеч. — Развела тут сырость, ты посмотри! Сейчас плесень пойдет, мокрицы заведутся…

— Я не могу осквернить твою работу… — одними губами прошептала она, не разгибаясь. — Не могу убить твой шедевр, понимаешь ты это или нет?

— А ну вставай! Вставай, вставай, трусиха. Или впредь уж не сетуй на то, что тебя не желали видеть в Академии!

Эртемиза пересилила себя и поднялась, чувствуя на талии невидимую руку, у самого мольберта вдруг порывисто развернувшую ее к палитре.

— Бери кисть!

Она присела в реверансе, послушно взяла перемазанный краской инструмент, сжав деревянный наконечник, как сжимает наемный убийца рукоять стилета, и замерла со склоненной головой.

Незримая теплая и твердая ладонь скользнула по правой руке от плеча к локтю, от локтя к запястью, сжав ее пальцы, повела кисть к полотну, быстро и уверенно заштриховывая свежими красками давно просохшие, которые она не покрывала ничем, дабы избежать прочного сцепления слоев. Легко, будто танцуя или фехтуя, невидимка направлял кисть на холст, подталкивал, раздразнивал партнершу по пляске и прогонял докучливых химер. И когда Эртемиза уже забыла о нем, о шедевре, обо всем на свете, кроме этой безрассудной гальярды, тень внезапно пропала, оставив ее наедине с картиной. С ее картиной.

В первых числах сентября их с Аурелио миссия была окончена, и в ожидании готовности картин к переправке Эртемиза отправилась погулять по Венеции, которую до сих пор не имела досуга посмотреть даже вполглаза. И, разумеется, ноги сами привели ее в Сан-Марко, поскольку она уже безостановочно думала о Шеффре и мечтала о возвращении во Флоренцию: чувство неотвратимой беды не только не прошло, но в последнее время даже усилилось.

Покуда Эртемиза ждала ответа одного из каноников базилики, к которому был послан встреченный при входе в нартекс церковный служка, ее вниманием завладел ангел субботы на мозаике купола сотворения мира. Любой звук гулко отдавался под сводами соборной пристройки. Как всегда в подобных местах, с самого раннего детства, Эртемиза чувствовала себя маленькой и беззащитной, как чувствует, возможно, единственная травинка, пробившаяся между булыжниками мостовой на громадной площади, под ногами толпы прохожих. Она подумала — как часто ходил здесь Бернарди много лет назад и что ощущал он, слыша отзвук собственных шагов? Тоска усилилась: масло сохнет столь медленно…

Каноник принял ее в своем кабинете, где они побеседовали о Риме и Флоренции. Только потом Эртемиза перешла к главному и спросила о предшественнике нынешнего капельмейстера Монтеверди.