Алексей Ракитин - Великосветский свидетель

— Спасибо, что посчитали меня объективным человеком. Я стараюсь быть таковым, хотя это и непросто порой. Я подумаю, как вам помочь, — ответил Шумилов. — Сейчас я закончу с протоколом и попрошу вас подписаться.

Когда арестованную уводили, она обернулась в дверях и посмотрела на Шумилова. В этом взгляде была и мольба, и надежда, и ожидание перемен. Лучших перемен.

Алексей Иванович шел по узким тротуарам Шпалерной и перебирал в памяти только что состоявшийся разговор. Ему пришла на ум любопытная мысль, которую он ранее совершенно упускал из виду. Помнится, полковник Прознанский рассказывал, что он, якобы, был сильно встревожен, увидев, как гувернантка ласкает юношу рукой. Дмитрий Павлович счел это даже опасной предпосылкой к развитию у юноши онанизма, и стал подсовывать сыну медицинскую книгу о вреде данного порока. Но ведь, если бы полковник на самом деле расценил действия француженки направленными во вред семье, ему бы не стоило никакого труда добиться высылки иностранки из Петербурга. Эта мера наказания называется административной высылкой и применяется к лицам неблагонадежным. Полковник жандармской службы обладал большими возможностями в этом вопросе. Он бы даже не стал организовывать провокацию, скажем, брошюры подбрасывать или еще что придумывать, он бы просто заявил, что Жюжеван имеет предосудительный круг общения и представляет опасность. И этого заявления из уст начальника жандармского управления Царскосельской железной дороги было бы вполне достаточно, чтобы пришел к Жюжеван пристав с помощником, отдал меланхолично честь, вручил предписание о высылке, дал четверть часа на сборы и отвез ее на Николаевский вокзал. И поехала бы Мариэтта в Олонецкую губернию, или в Кинешму или Пустоглядово годика, эдак, на три. Безо всякого суда и следствия. И тем самым решилась бы проблема и с пресловутой любовной связью сына, и с онанизмом. И книжек медицинских давать сыну не пришлось бы…

Но такого полковник не сделан. Какой же напрашивается вывод? Или этого вовсе не было, или же родители (Шумилов не сомневался, что и Софья Платоновна была бы в курсе, случись подобное в действительности) отнеслись к этому факту совершенно иначе, чем рассказывают теперь. Другими словами, не усмотрели родители в случившемся никакой опасности для сына!

Алексей Иванович вспомнил и рассуждения мудрой тетушки о роли, которую явно или завуалировано, пытаются навязать молодым гувернанткам или горничным «заботливые мамаши». Возможно, и Жюжеван держали рядом с вышедшим из детского возраста Николаем именно с подобной циничной целью. А как иначе отнестись к просьбе Софьи Платоновны «присматривать за Николашей»? Да и полковник хорош! Понатешился вволю, а теперь пытается воспользоваться удобным поводом для того, чтобы разом разделаться и с наскучившей связью и замазать собственные грешки, и «сохранить честь благородного семейства» в глазах общества.

Шумилов едко улыбнулся. На душе было противно.

Текли дни. Наступивший июнь принес с собою пыль, духоту, резкую вонь каналов и рек. Появились комары, и чем населеннее был район, тем больше размером и злее они были. Все с мало-мальскими средствами, кто не был привязан к городу необходимостью ежедневно являться на службу, старались выехать на дачи — слишком уж непривлекательной казалась перспектива провести лето среди кирпичных стен, булыжных мостовых, в каменных мешках дворов-колодцев.

Мариэтта Жюжеван продолжала сидеть в тюремной камере. Расследование текло своим неспешным хороводом.

На душе у Шумилова было неспокойно. Он по-прежнему занимался делом Мариэтты Жюжеван как помощник Шидловского, и все более очевидной ему представлялась невиновность обвиняемой. Однако у Шидловского было другое мнение. Между ними пробежал холодок, и хотя отношения Шидловского и Шумилова оставались сдержанно-корректными, помощник окружного прокурора больше не предлагал Шумилову вместе пообедать.

Француженка сидела все в том же доме предварительного заключения на Шпалерной улице. За прошедшее время ее дело медленно, но верно продвигалось к суду. Проводились допросы и очные ставки, которые нисколько не поколебали уверенности Шидловского в правоте избранной линии и практически ничего не изменили в официальной версии. И Матрена Яковлева, и Алевтина Радионова на очных ставках с Мари Жюжеван, не моргнув глазом, повторили свои прежние заявления.

Сам Шумилов, кстати, особых надежд на очные ставки не возлагал, прекрасно понимая, что люди, решившиеся на оговор, от своих лживых утверждений добровольно не откажутся и своего поступка не устыдятся. Таких людей можно сокрушить только фактами.

Единственное, пожалуй, несовпадение с общей линией следствия продемонстрировали показания Алексея Прознанского, младшего брата покойного Николая. Он утверждал, что романа между гувернанткой и Николаем не было, и старший брат в последнее время даже несколько тяготился обществом гувернантки. Шестнадцатилетний молодой человек, как несовершеннолетний, допрашивался в присутствии матери, хотя сам этого не хотел и заявил в начале допроса, что «в опеке давно не нуждается». Софья Платоновна, однако, явилась на допрос вместе с ним, и несколько раз назидательно перебивала сына. Уж на что Шидловский был лояльно настроен к семье Прознанских, но даже он после допроса признал, что «мамаша порывалась говорить вперед сына». Алексей признал факт доверительных отношений старшего брата с француженкой, но добавил, что «подозревать между ними интимные отношения просто смешно». Также он добавил, что Жюжеван полностью была осведомлена как о романе Николая с Верой Пожалостиной, так и о бесславном его окончании. Это были очень важные показания, потому что они фактически исключали ревность как определяющий мотив убийства.

В кабинете окружного прокурора было душно. Тучный Вадим Данилович Шидловский чрезвычайно страдал от жары. И без того раздражительный, в жаркую погоду он делался просто невыносим, гневаясь по поводу и без повода. Эти проявления дурного настроения кто-то из его подчиненных иронично назвал «истерическими пароксизмами»; довольно метко, хотя и обидно для самолюбия. Один из таких пароксизмов Шидловский пережил, узнав о публикациях в газетах, посвященных делу Прознанского.

В тот день он разве что не рвал на куски ненавистную ему «Северную пчелу».

— Канальи! Плуты! И как только пронюхали, мерзавцы! Ведь было решение — до суда никаких материалов в прессу! — громогласно сокрушался он. — Представляешь, Алексей Иванович, открываю сегодня «Пчелу», а там — полюбуйтесь-ка! — материален тиснут о нашем деле. Большая статья. Скандалезная. Еще удивительно, как это автор умудрился обойтись одними инициалами! И про заявление Жюжеван написано, то бишь, про ее жалобу, и весь тон такой поганенький!