Иван Любенко - Поцелуй анаконды

– Мой дорогой друг, вы не перестаете меня удивлять. Неужто нельзя было сказать мне об этом раньше?

– Но вы же об этом и не спрашивали! – с обидой в голосе оправдался доктор.

– Да-да, простите. Я сам виноват. – Ардашев вынул из кармана жестяную коробочку с монпансье, но, передумав, убрал ее назад. – Стало быть, теперь у нас три подозреваемых…

– Это как минимум. Я не удивлюсь, если у почившего в бозе директора отыщутся новые недоброжелатели. Однако прошу учесть, что я, как один из четырех человек, присутствующих в зале во время убийства господина Мавилло, никакой неприязни к покойному не испытывал.

– О вас, Николай Петрович, и речи нет. Вы вне подозрений. Только не верится как-то, что можно убить человека за то, что он, к примеру, оставил сына на второй год или отказался принять в гимназию нового преподавателя. Нет, все это, согласитесь, несерьезно. За такое не убивают. На карточке нацарапать оскорбление – вполне допускаю, но убивать?..

– Простите, о чем вы?

– До вашего сегодняшнего появления я знакомился с каталогом раздела «Естествознание». И там на карточке книги господина Мавилло обнаружил две надписи оскорбительного свойства. Причем сделаны они были совершенно разными людьми. Такую месть я еще могу допустить, а вот убийство – нет… Другое дело – приставание к чужой жене. Тут все зависит от темперамента мужа.

– Про темперамент, Клим Пантелеевич, вы очень точно подметили. Был такой случай. Лет пять назад практиковал в Тифлисе один медикус, немец. Этакий мышиный жеребчик. Как-то пришла к нему пациентка с жалобой на мигрень. Дама была весьма недурна собой. Он выслушал ее, а потом велел раздеться, и она повиновалась. Осмотрев ее, он облизнулся, точно кот на сметану, и принялся выписывать сигнатуру, в которой не было ничего, кроме валериановых капель да холодного компресса. Дама оставила «зелененькую» [16], пожала плечами и ушла. А вечером ненароком упомянула мужу, что так, мол, и так, странный врач какой-то попался: я ему про мигрень, а он мне – раздевайтесь догола… Только лучше бы она этого ему не говорила, потому что на следующий день ревнивец этого старого сатира кинжалом зарезал. Мужа отправили на каторгу. А дамочка через пару месяцев сбежала с каким-то заезжим поручиком. – Доктор остановился и спросил: – А вы, как я понимаю, будете заниматься расследованием этого дела?

– Почему же «буду»? Я уже им занимаюсь, и заметьте – совсем бесплатно.

– И какие же будут ваши дальнейшие действия?

– А тут все просто: сегодня вечером, как вам известно, я жду в гости Поляничко. Теперь, после ваших новых сведений, я просто уверен в том, что он придет.

– А почему вы изменили свое мнение?

– Подозреваю, что Ефим Андреевич находится в некоторой растерянности. У него, как и у нас с вами, целых три кандидата в преступники. И он не знает, кто из них настоящий убийца.

– Так что же делать?

– Придется ехать в Одессу.

– Но зачем?

– Нужно выяснить кой-какие факты.

– А что, если мы отправимся вместе?

– На этот раз будет лучше, если вы останетесь в Ставрополе. Через два-три дня я отправлю на ваш адрес телеграмму. Буду крайне признателен, если вы выполните все, о чем я вас в ней попрошу.

– Не сомневайтесь.

– Ну что ж, тогда смею откланяться. Нам, как всегда, в разные стороны.

– Удачи вам, Клим Пантелеевич.

– Благодарю.

Ардашев направился вниз по улице. Но с Театральной он не свернул к Николаевскому, а пошел вверх, туда, где располагалось ведомство ротмистра Фаворского – помощника начальника Терского жандармского управления.

– Угощайтесь, Ефим Андреевич, наливочка свежая, из вишни этого года. А закусывать надобно непременно осетинским сыром, – советовал Ардашев начальнику сыскного отделения, утонувшему в мягком кожаном кресле.

– Да-да, знаю, научен. Не первый раз у вас в гостях. А супружница ваша – мастерица, слов нет. Такой нектар самолично готовит! – причмокивая от удовольствия, расточал любезности Поляничко. – Кому скажи – не поверят. Это ж надо, при ее-то происхождении…

– Вероника Альбертовна переняла сей опыт от матушки. Однако должен вам заметить, что наша ставропольская вишня слаще, чем та, что растет на Среднерусской равнине. Все-таки у нас тут теплее и солнца больше.

– Вот смотрю я на вас и удивляюсь: мало того, что столицу на Ставрополь променяли, так еще и с каким воодушевлением восхваляете все местное! Мне, скрывать не буду, тоже наш город нравится, но имеется один весьма существенный недостаток: нет здесь большой судоходной реки. А малые – Ташла и Мамайка – и не реки вовсе, а так – речонки.

– Кто знает, может, лет через сто все изменится. Построят, наконец, канал, связывающий Каспийское и Азовское моря, и выйдут в Черное. Слышал, проект такой есть. Две точки канала должны будут соединиться у села Дивного, в котором сейчас из-за недостатка пресной воды жители пьют дождевую воду. А Ставрополь в таком случае станет точкой, объединяющей Азию с Европой. Хлопок и каспийскую нефть мы сможем поставлять через Черное море по всему миру. Городишко наш превратится в большой и современный город с населением в несколько миллионов человек. Появятся и станции метро, и фуникулеры. Про трамваи я уж не говорю (это само собой разумеется). Надобно только акционерное общество создать и капиталы привлечь. И возникнет тогда «Дивенское пароходное акционерное общество» или «Ставропольское Азово-Каспийское морское товарищество»… А? Представляете?.. Не знаю, как вы, а я в это верю. России сейчас все по плечу. Слава господу, страна выздоровела от недавней смуты и сил набирается.

– Даст бог, Клим Пантелеевич, так оно и будет, – вздохнул Поляничко. – Но давайте вернемся к скорбному настоящему, к убийству директора первой мужской гимназии. Не буду от вас скрывать: я нахожусь в некотором затруднении. Вдобавок ко всем неприятностям, газетчики растрепали на весь город, что по подозрению в убийстве директора гимназии арестован письмоводитель Каюмов. Вот же чертово племя! Пронюхали откуда-то… Да, арестовали. И что с того? Леечкин, хоть и молодой следователь, но твердый. Почти сам принял такое решение… Конечно, без моей рекомендации не обошлось, но я убедил его все-таки, хоть он и отнекивался спервоначалу… Только не так все просто, как может показаться на первый взгляд. Этот самый Каюмов утверждает, что не писал анонимного письма директору гимназии. Слушал я его, слушал, а потом сунул под нос доказательство: «Вот, – говорю, – мил человек, смотри на свои «яти» и «фиты». А он глядит на карточку как баран на кошку и твердит точно беленой опоенный: «Почерк мой, но я этого не писал».

Поляничко вынул из кармана открытку, сложенный вдвое бумажный лист и бросил их на кофейный столик.