Карл Ганеман - Мёртвый палец

Был, однако, человек, к которому молодая девушка питала отвращение, доходившее почти до омерзения, хотя ему никогда не приходилось становиться к ней в сколько-нибудь близкие отношения, который никогда не оскорблял ее ни взглядом, ни движением. Это какое-то особенное нерасположение можно назвать инстинктивным. Сама Августа была не в состоянии ни объяснить себе этого, ни подыскать какое-нибудь основание для этого чувства. Человек, даже и не подозревавший этого, не пользовавшийся уважением со стороны дочери Альмарика, да если бы и знал это, то мало об этом заботившийся, был не кто иной, как молодой Дюбур. Девушка редко видела его, и то только тогда, когда он бывал у Минса, дочь которого, Юлия, была закадычным другом Августы. Чтобы только не встречаться с ненавистным ей человеком, она уходила как можно скорее домой, отговариваясь то каким-нибудь неотложным делом, то внезапным недомоганием.

Такое бросающееся в глаза поведение дочери не ускользнуло от Альмарика. Он часто бранил ее за это, но без успеха. Августа спокойно выслушивала от отца его выговор и отвечала, что она не в состоянии победить своего отвращения. Мало того — она предостерегала и подругу от этого легкомысленного юноши. Юлия уверила ее, что она с нею совершенно согласна и никогда не отдаст своей руки Дюбуру. И когда, несмотря на то, этот последний и питал какие-нибудь надежды сделаться зятем Минса, если и Альмарик также считал это за дело решенное, то его дочери это было лучше известно, но она никому не высказывала своего мнения. Зачем и говорить ей об этом отцу? Минс и сам может сказать ему.

Мы рассказали о житье-бытье столяра, ни разу не упомянув о человеке, который уже месяца четыре гостил у Аль-марнка, но о присутствии которого никто и не подозревал, кроме, разумеется, его хозяев. Что это был за человек, в каких отношениях он стоял к своему хозяину, и отчего этот последний и его семья хранили о его существовании глубочайшее молчание, читатель увидит из последующего.

Наш столяр считался одним из самых лучших и добросовестных работников своего дела. Он занимался своим ремеслом самостоятельно, но не держал ни подмастерьев, ни учеников. В то время в папском городе работа шла из рук вон плохо, и мастера победнее вынуждены были идти в подмастерья к более богатым. Заработок Альмарика едва-едва хватал на самое необходимое для его семьи; о каком-нибудь сбережении нечего было и думать. И чтобы заработать это крайне необходимое, он должен был работать от раннего утра и до поздней ночи. Сегодня с рассветом он был уже на ногах, и только сумасшедший стук Дюбура в двери его приятеля Минса заставил его на несколько минут оставить верстак и отправиться поболтать с молодым человеком.

Его мастерская выходила на улицу и приходилась прямо против дома Минса. Следовательно, он легко мог видеть, кто туда входил и выходил.

Разговор с молодым человеком, а особенно то обстоятельство, что, несмотря на громкий стук последнего, его все-таки не пускали, наконец и то, что в доме его приятеля, встававшего не позже его, никто и не думал шевелиться, заставил Альмарика призадуматься. Царствовавшая там тишина производила на него тревожное, мучительное впечатление.

Он не мог отделаться от мрачной мысли, не случилась ли с его приятелем какая-нибудь беда, и не мог уже работать с прежним спокойствием.

— Просто удивительно, — говорил он сам себе, бросив пытливый взгляд на стоявший напротив дом и снова принявшись за струганье, — никого не видать и не слыхать, точно в доме все вымерли. Нельзя думать, чтобы Минсы отправились в имение; тогда бы они оставили дома девушку. Да, кроме того, я бы видел, как они отправились. Гм, странно! Да и в первую среду великого поста! По малой мере странная идея, на которую, по-моему, Минс не способен! Еще на отца я не так удивляюсь, но сын… дочь… уехать из города зимой… не понимаю!

Он перестал стругать и снова стал глядеть на улицу.

Кто-то постучался в дверь и отвлек его внимание.

Не дожидаясь позволения, в комнату вошла молодая девушка.

— С добрым утром, милый батюшка! — весело воскликнула она, протягивая отцу руку.

Альмарик отвечал на приветствие, но не поцеловал дочь в лоб, как обыкновенно делал каждое утро.

Несколько озадаченная тем, что она не встретила обычной ласки и полагая, что невзначай в чем-нибудь провинилась, почему отец и не поцеловал ее, Августа спросила опечаленным голосом:

— Не обидела ли я тебя, папа? Ты на меня сердишься?

— Как так, дитя? — удивился Альмарик. — Что это тебе пришло на ум спрашивать?

— Я… я не знаю, — отвечала нерешительно молодая девушка. — Ты что-то сегодня такой серьезный. Не огорчила ли я тебя чем-нибудь, тогда прости мне, пожалуйста!

— Ничуть не бывало, милое дитя, — отвечал тронутый отец, привлекая к себе дочь. — Я, право, не знаю, в чем тебя прощать. Ведь ты у меня всегда милая и послушная девушка. Тебя удивляет, отчего я сегодня серьезнее обыкновенного? Изволь, я скажу тебе. Я не могу избавиться от мысли, что у наших друзей через улицу случилось какое-нибудь несчастье. Чем больше я об этом думаю, тем…

— У Минсов? Несчастье? — перебила его встревоженная дочь. — Но почему же ты так думаешь?

— Не знаю; по крайней мере, для своего предположения я не могу пока найти никакой другой причины, как ту, что у наших соседей, как ты и сама видишь, все окна заперты. Молодого Дюбура, за полчаса перед этим стучавшегося в дверь самым отчаянным образом, не впустили. Разве ты не слыхала грохот?

— Как не слыхать! Я помогала матушке одеваться. Так вот кто разбудил всех, этот отврати….

— И полно, дитя! — остановил укоризненным тоном свою дочь Альмарик, — зачем же так дурно отзываться о ближнем! Что тебе сделал молодой человек, что ты всегда, как только зайдет речь о нем, относишься к нему так не по- христиански? Сколько раз я уже выговаривал тебе и за это и, вообще, за твое непонятное нерасположение к нему.

Девушка вспыхнула и потупилась.

— Ты, может быть, и за дело меня бранишь, милый батюшка, — возразила она, как будто стыдясь и вполголоса, — но я-то никак не могу быть иначе. Я не в силах, мне как-то противно обходиться с господином Дюбуром так, как с прочими нашими знакомыми. Поверь мне, я и сама бранила се-бя за это, но, несмотря ни на что, никак не могу справиться с собой и победить свое нерасположение к нему.

Альмарик слушал ее и качал головой. Помолчав, он снова начал:

— Это, право, странно! Я, пожалуй, согласен, что не всякий человек производит на нас хорошее впечатление; но для меня совсем непонятно, как это просто ненавидеть человека, не сделавшего никакого зла ни нам, ни кому другому. Дюбуру я вовсе не друг, и не одобряю его недостатки; но в этом случае я стою за него, и могу сказать только то, что ты к нему совершенно несправедлива.