Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце

Князь-граф поскучнел — подобострастие старого сановника его утомило.

— Когда речь идет о чьей-либо близости ко Двору, вы никогда не ошибаетесь, дорогой Аполлинарий Абрамович, а вот что касается интерьера — со времен Р. он очень сильно изменился. А теперь — уж простите! — я вынужден вас покинуть, другие гости заждались меня. Желаю приятно провести вечер… A propos, где же ваш официант? Вам непременно должны были предоставить официанта — таково правило моего гостеприимства!

Отыскав поблизости зазевавшегося слугу-фрачника, Мансуров наклонился к тому, довольно резко, едва слышно и почему-то по-немецки, заметил: «Sehen Sie sich vor, lassen Ihrige Kliente aus den Augen nicht!» [138] Смотрите, не упускайте из виду вашего клиента! (нем.)

Молодой хозяин поспешил откланяться и направился к группе высоких гостей, стоявшей посреди круглой парадной залы, отделанной в духе новейших веяний европейской моды. Гости тоже оживленно обсуждали последнее приобретение князя Мансурова графа Сорокова-Лестмана.

— Ничего не скажешь, господа, зрелище впечатляющее! Средств на отделку хозяин не пожалел, — разводя руками, констатировал лысоватый господин с бородкой клинышком.

— Да дело даже не в финансах, ни для кого не секрет, что Мансуровы полмира скупить в состоянии, — заметил моложавый мужчина в строгом английском костюме первосортного сукна. — Чтобы финансировать такое, нужен безупречный вкус. Какая изысканность, смелость, я бы сказал — изощренная чувственность! Во всем — от паркета до плафонов. Такое и в Европе не часто встретишь. Я видел удивительные образцы нового стиля в Париже, в Вене и уверяю вас — это настоящий модерн, ар-нуво.

В разговор включился «пожилой» юноша в черной бархатной блузе с бантом, по всей видимости, свободный художник. Волосы его свисали до плеч, лицо было отмечено нездоровым румянцем, воспаленные глаза блестели. Он задыхался от волнения.

— Да, да! Все в этом интерьере исполнено возвышенной символики. Вы чувствуете эту болезненную красоту, видите эти роковые женские образы, этих страстных, пленительных нимф, эти извивы, эти полутона… Вы слышите голос будущего?!

— А Магистр-то наш каков, одно слово — затейник, — доносилось из-за монументальной вазы с заграничными фруктами. — Хотя где вам знать, вы только что из Чернигова. Про архитектора Р. по крайней мере слышали?

— Обижаете, мы тоже не лаптем щи хлебаем. Традиции ложи нам известны, откуда уши растут, так сказать. Вроде бы он хотел не то повеситься, не то застрелиться. К нему даже особые люди были приставлены, дабы следили, чтобы чего над собой не сотворил. Такие люди Ордену ох как потребны!

— Да и существовал ли до сих пор бы без Р. сам Орден! Вот дом, где мы нынче собрались, — самое гениальное его творение. Он изначально его для себя одного строил, чтобы наиболее соответствовал душевному состоянию, а потом решил использовать как доходный дом (заметьте, в бельэтаже квартира с эркером — как раз самого Р.). Для своего сокровенного детища он применил знания, известные лишь избранным еще со времен Древнего Египта, тайны Изиды и Озириса. Одну линию сделать чуть более косо, потолок тоже не строго горизонтальный, с углами немного сымпровизировать. И в результате ни один из неинкарнированных не может здесь жить в самом прямом смысле этого слова. Сам-то Р. давным-давно исчез — не то на войну подался, не то еще чего. Только по всему его дому жильцы по-прежнему как мухи мерли: кто от болезни, кто от несчастного случая, кому в темном переулке горло перерезали.

— Знаем мы эту плотяную механику, — послышался из угла чей-то завистливый голос. — Прикарманил себе тело помоложе да поздоровее, а старое того… Глядишь, и получился новый «жилец» — и время человеческое ему нипочем.

— Нет, какова наглость! — ответил ему кто-то не мужским и не женским голосом. — Мы по месяцу приличного тела дожидаемся, а он меняет их как перчатки.

— А вот и нет, господа, — снизошел до ответа рассказчик. — Доподлинно известно, что последние временные обитатели дома — вовсе не реинкарнации Магистра. Около полугода назад дом целиком приобрел было один московский архиерей. В свое время он даже занимался экзорцизмом. Изгнанием нечистой силы, если вам так более понятно. И, должен вам сказать, весьма успешно. О владыке легенды ходили как о старце-бесогоне. Так вот он заявил, что все слухи о скоропостижных смертях тех, кто становится владельцем квартиры в этом доме, — сущие пустяки. Но тем не менее распорядился перед переездом освятить его с соблюдением всех соответствующих церковных канонов. Сам, правда, не присутствовал; отговорился чрезвычайно важной службой.

— Voila?

— Все, кто участвовал в освящении жилища, — причт, прислуга, дворник — были найдены мертвыми прямо на главной парадной лестнице. Никаких следов насильственной смерти. Пятнадцать человек одновременно как громом поразило.

— А сам архиерей?

— Владыка Игорь умер в тот же час. Ровно в два часа пополудни он был при свидетелях сражен сильнейшим ударом. Совершенно здоровый человек, который никогда не жаловался на сердце. Говорят, он даже иногда колол дрова для забавы и физического упражнения.

— Но тогда… тогда, господа, я отказываюсь что-либо понимать в этой истории! А крестная сила?! А сила молитвы?

— Да оставьте ж вы эти средневековые предрассудки, батенька! — заметил курчавый господин в золотом пенсне. — Ну смешно-таки с вас, право же: или, может, не в двадцатом веке живете? Ха-ха-ха! Теперь это княжеский дворец, и забудьте все прежние россказни…

Брегеты уже отзвенели полночь, а приглашенные все еще прибывали: Мансуров-Сороков-Лестман задумал собрать в своем новом доме весь цвет столицы. Титулованные особы, чиновники высших рангов, офицеры Генерального штаба, банкиры, знаменитости из мира искусства — кого только не было на этом пышном сиятельном приеме!

Убеленный сединами генерал с эмалевым крестом Георгиевского ордена на шее и, помельче, — на груди, с багровым шрамом от уха до подбородка, окруженный почетом балканский ветеран, сподвижник Скобелева и Гурко, недовольно заметил:

— Я сам не противник хорошей живописи: Верещагин, Рубо, Дмитриев-Оренбургский — это мне близко и понятно. Пейзаж люблю, господина Дубовского, Васильева в особенности — какого русского не тронут их картины? Искусство, по моему разумению, должно воспитывать в человеке патриотические чувства, православную широту души. Нужно, чтоб и солдату понятно было, и офицеру, чтобы были какие-то общие идеалы — одна вера святая, один царь-батюшка, один и народ-богоносец. А в этих новшествах я, знаете ли, отказываюсь что-либо понимать: цвета какие-то мертвые, образы непонятные, дивы с распущенными волосами чахоточные какие-то, то ли из желтого дома, то ли, простите мне мою армейскую прямоту, из бардака. Тоска зеленая и гнусность! Не наше это все, скажу я вам, — с чужого голоса поем, Парижи да Вены… Сказал бы я, кто это придумал, да все и так знают, только предпочитают молчать, а я стар уж стал — врачи волноваться не велят.