Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце

Думанскому удалось наконец применить один из тех безжалостных, неотразимых приемов, которыми, как выяснилось, в совершенстве владело тело Кесарева. Приемов, которые уместны в грязной уличной потасовке или кабацкой драке, а скорее — в бандитской схватке не на жизнь, а насмерть. Шея противника отвратительно хрустнула и осталась вывернутой под неестественным углом. Тело бедного Шведова, совершив несколько конвульсивных движений, замерло посреди разгромленного горящего кабинета.

Викентий Алексеевич освободился из объятий трупа, теперь уже, между прочим, заметив свежий, еще кровоточащий шрам на правой ладони «Шведова», после чего не оставалось уже ни малейшего сомнения в реинкарнации этого важного полицейского чина. «Зато низкая душонка угодит теперь туда, где ей давно положено быть! Malum consilium consultori pessimum… Semper!» [136] Дурной замысел оборачивается против замыслившего зло… Всегда! (лат.) Думанский заметался по комнате, не понимая как ему теперь быть, что делать: кругом трупы, кровь, пепел, еще недавно бывший ценнейшими уликами в деле о масонском заговоре, горящий ковер… Ни малейшего доказательства заговора у адвоката теперь не было, да и тела-то собственного по-прежнему не было — теперь уже, наверное, навсегда…

Единственное решение, отчаянно рискованное, но дающее зыбкий шанс на спасение хотя бы самого себя, пришло в некоем молниеносном озарении, стоило лишь выхватить взглядом в жуткой картине бойни, в окружении трех мертвецов, среди луж крови, парадный серебристо-офицерский голубой мундир, поистине чудом оставшийся чистым. «Славный мундир убитого врагами Веры, Государя и России георгиевского кавалера не может быть запятнан никакими масонскими ритуалами и кознями того, кто впоследствии его носил!» Викентий Алексеевич переоделся в жандармскую форму, как в современную «воинскую броню», предварительно приложившись к эмалевому белому крестику, словно к путеводной святыне и спрятав в карман кителя несколько патронов к вессону; натянул тугие кавалерийские сапоги со шпорами. Огонь коварно вырвался из каминной пасти, точно из самого адова жерла, и теперь уже прожорливо карабкался на стены, на огромные портреты. «Сим знамением победиши!» — стучало в висках у адвоката, как у православного витязя, возложившего все свои упования на помощь Святого Креста и победоносного всадника, поражающего копием лукавого змия, несущего в себе душетленное зло.

С молитвой Святому Кресту преобразившийся Думанский пробежал через ощерившуюся клинками анфиладу, закутался в прихожей офицерским башлыком так, что одни горящие глаза смотрели на Божий свет из шерстяного сукна, накинул на плечи семеновскую шинель, и, сломя голову, как суворовские чудо-богатыри на картине Сурикова, буквально слетел вниз по лестнице, мимо напуганного швейцара, едва успевшего настежь распахнуть двери парадного и по старой солдатской привычке вытянуться во фрунт.

Ни слова не говоря, подняв воротник шинели повыше, «Семенов»-«Кесарев»-Думанский устроился позади шофера в ожидавшем его мансуровском авто. Шофер, не оборачиваясь, облегченно выдохнул:

— Наконец-то, ваше благородие, я уж подумал: что не так.

Думанский повелевающее слегка хлопнул его перчаткой по плечу. Авто-карета послушно тронулось, спеша доставить новоявленного «жандармского ротмистра» «на доклад» к Мансурову.

Погода портилась на глазах. Поземка превратилась в настоящую метель, так что даже опытный водитель с трудом разбирал дорогу в снежной круговерти, пристально вглядываясь в залепленное мокрым снегом, запотевающее лобовое стекло:

— Вот вьюга-то разыгралась! Давно уж так не бушевало. И ветер как пробирает — смотрите-ка, какая свистопляска! Словно не пускает нас что-то, ваше благородие.

«Их благородие» и сам видел, даже знал, отчего так неистовствует темная стихия. Даже его мозг, точно снежные хлопья, назойливо пульсируя, облипали памятные пушкинские строчки:

Некий потусторонний голос нашептывал их, и Викентию Алексеевичу ото всего этого напора нечисти становилось жутко. Наконец он вспомнил о сокровенном: снял перчатку, нашел на груди под шинелью заветный белый крестик и уже не отпускал его, пока не прибыли на место, а душа, как по молитвеннику, неустанно повторяла: «Яко пленных свободитель, немощствующих врач, царей поборниче Георгие, помози мне с честью одолеть козни лукаваго, разрушить замыслы вражьи, помози вернуть мне имя свое, очистить плоть мою от хищнаго демона, а душе моей неврежденно и неосужденно занять место свое, дабы возвратиться на круги своя!»

В очередную пятницу в новом мансуровском дворце было особенно многолюдно: светский прием должен был смениться важнейшим священнодействием в Высшем Совете посвященных.

— Неужели вы забыли, князь, какое это было невзрачное строение до того, как вы его приобрели? — обращался к фатоватому красавцу с холеным французским бульдогом на руках пожилой господин в сенаторском мундире. — Вот уже сколько лет каждый день езжу мимо него на службу и всегда поражался, что за безликий дом, будто бы и не жилой вовсе! А тут смотрю — буквально на глазах все чудесно изменилось: и фасад заиграл, и подъезд преобразился, и окна-то засияли. Ну словом, стоял себе заурядный дом, каких в Петербурге сотни, а стал подлинно княжеский дворец — c’est magnifique! [137] Это великолепно (франц.).

Молодой хозяин, лениво поглаживающий своего откормленного любимца, порозовел — было заметно, что ему приятно слышать такие слова.

— Благодарю вас за столь лестные отзывы о моем скромном холостяцком жилище. Ваши восторги несколько преувеличены. Впрочем, все похвалы я бы адресовал скорее художникам-декораторам, архитектору — они их заслужили в полной мере, мне же, как вы понимаете, всего только и пришлось профинансировать реконструкцию. А вы все-таки не совсем правы, ваше высокопревосходительство, дом этот всегда был весьма выдающийся, и я знал, что покупаю. К примеру, вам известно, что строил его не кто иной, как сам Р.?

Сановный гость изобразил удивление на лице:

— Что вы говорите, князь! Как же это я сразу не догадался. Человек с вашим вкусом и воспитанием, с вашими фамильными достоинствами не мог остановить свой выбор на случайном здании. — Изображая неподдельное любопытство, он поднес к глазам лорнет и в который раз обвел взглядом залу. — Действительно! Теперь я вижу — всюду здесь, в каждой детали интерьера, определенно угадывается рука самого великого мастера. Он ведь, если не ошибаюсь, был архитектором при Дворе Его Императорского Величества?