Эд Данилюк - Пожар Саниры

Мужчины сыпанули на поле. Шум движения, незаметный обычно, слишком громкий сейчас, воспарил, заметался туда-сюда, накрыл поля.

И тут снова заговорила Наистарейшая. Лицо её было неподвижно, но по едва уловимым движениям глаз было понятно, что она нервничает.

– Жрицы и вождь Города, обсудив найденные зажигательные стрелы, решили, что посылать наших мужчин на новое место слишком опасно. Не для тех, кто уйдёт – для тех, кто останется…

Одобрительный гул голосов разнёсся над толпой.

– …Сёстры-богини сожгли наш Город руками безумцев. Лиходеи находятся среди нас и могут совершить новое злодеяние. Кто знает, что придёт им в голову! Каждый защитник Города сейчас на счету. – Наистарейшая помолчала, взглянула на Гаролу и продолжила: – Найденное нами новое место для поселения, скорее всего, пропадёт. Его займёт кто-то другой. Однако нам сейчас важнее выжить! А осенью мы сможем найти другое место, ещё лучше прежнего!

Толпа вновь одобрительно загудела.

– И вы договорились об этом вчетвером? – раздался голос Падани. – Без совета? Вот так просто собрались один на один и решили за весь Город?

Субеди замялась. Она явно была не готова к такому вопросу. В нерешительности бросила взгляд на Гаролу. Тот молчал. Воцарилась полная тишина. Нужно было что-то говорить, причём прямо сейчас, не раздумывая.

– Сёстры-богини одобрили это решение! – выкрикнула Наистарейшая.

Где-то позади толпы раздался кашель Ленари. Люди повернули в ту сторону головы.

– Милостью сестёр-богинь, благосклонностью бога-Змея, приступайте к севу!

Наистарейшая помедлила ещё немного, наверное, ожидая новых возражений, но горожане уже начали расходиться. Субеди оглянулась на своих жриц и махнула рукой. Те, подобрав связки рабочей одежды, пошли к деревьям, чтобы переодеться и вернуться на поле.

Падани, качая головой, стала что-то говорить женщинам своего дома. Она, похоже, собиралась дождаться возвращения старшей жрицы.

О походе на лесных не было сказано ни слова. Значило ли это, что он отменён?

Санира поплёлся к своей полосе земли. Он, как и все, не был согласен, чтобы часть мужчин ушла, но беспокоился он сейчас не об этом. Все его мысли были о войне. Перед глазами опять возникло лицо Варами, улыбающееся, обрамлённое лёгкими волосами цвета солнечного луча, с сияющими небесно-голубыми глазами. Разве можно признать, что в Городе есть лиходеи, и всё равно желать гибели лесным? Конечно, поход отменён. Какие могут быть сомнения!

Солнце ярко светило в вышине. Лес шевелил своими ветвями едва-едва; ветерок получался мягкий, ласковый. Богиня-Небо, согнав со своего лица ненужные облака, сияла чистотой. В воздухе кружили, перепархивали с места на место, вышагивали по земле несчётные птицы – от крошечных пеночек и корольков до огромных ворон. Каждая из них надеялась ухватить свою долю разбрасываемой повсюду пшеницы [30].

Дом Ленари уже начал сев. Только Такипи-младшая переминалась с ноги на ногу, ожидая Саниру. Сестра держала за руку Чивати.

– Ну где ты пропадаешь?! – капризно закричала девочка ещё издалека.

Такипи ткнула юноше в руки верёвки, привязанные к обрубку ели, и подняла с земли свою корзину.

– Всё, можно начинать? – в радостном возбуждении спросила Чивати. – Уже можно?

– Да, давай, – ответила Такипи.

Чивати залезла обеими руками в корзину, схватила колоски пшеницы и стала старательно, по одному бросать их на землю. Старшая сестра рассмеялась и потрепала её по голове. Потом двинулась вперёд, разбрасывая хлеб пригоршнями.

Санира напрягся, упёрся ногами в землю, наклонился вперёд. Верёвки натянулись, и кусок дерева с многочисленными торчащими в стороны сучьями сдвинулся с места.

Юноша шёл следом за сёстрами; обрубок ели прикрывал посевы почвой, уберегая влагу от солнца.

Справа и слева, всюду, куда ни глянь, горожане делали то же самое. Жрицы наспех переоделись и подхватили свои корзины. Стражи тянули брёвна. И только небольшая группка торговцев медленно брела в сторону Города. Санира различил фигуру Десуны.

– Мне кажется, здесь пшеница не взойдёт, – услышал юноша голос Ленари. Та пальцем показывала на отрезок полосы, где земля успела совершенно высохнуть. – Подождём до первых ростков, и если их на этом участке не будет, посеем ячмень.

И тут же забухала в новом приступе кашля.

Дом Ленари

Уже вечерело, когда во двор вернулся Мадара.

– Ты куда пса девал? – сразу же спросил он Саниру.

Тот пожал плечами. Говорить юноша не мог – ему только что достался кусок горячего желудёвого хлеба, его ужин, и он стоял возле костра с набитым ртом.

– Рарара гуляет где-то в Городе, – ответила за внука бабушка.

Ей было хуже, она бессильно сидела в мешках с тряпьём, разложенных для неё в виде своеобразного трона. Ленари вся горела. Кашель стал слабее и теперь почти не прекращался. Жетиси, стоя на коленях, поила её отваром лесных трав.

Рядом пристроилась Чивати, возя по земле туда-сюда глиняную фигурку вола. В ногах игрушки сделали отверстия, в которые попарно вставили две палочки, на каждую надели с концов по деревянному кругляшу. Вол легко катился туда, куда его направляла девочка, и это почему-то приводило Чивати в восторг. Бабушка слабо гладила её по чёрным волосам, получая от этих прикосновений толику столь необходимых ей сейчас сил.

– Найди собаку! – бросил отец Санире.

– Что это Рарара тебе вдруг понадобился? – с подозрением спросил юноша.

Мужчина выставлял из специального мешочка маленькие сосуды с сажей, охрой и глиной. Рядом уже лежало боевое копьё и новый наконечник для него. Наконечник, кстати, совсем недавно сделал сам Санира.

– Нужно раскрасить пса в бою. Для завтрашнего похода.

Ошеломлённый юноша едва не выронил хлеб из рук.

– Какого похода?.. – промямлил он.

Его сердце вздрогнуло, внутренности сжались, холод отчаяния пронзил насквозь. Санира, конечно, сразу понял, к какому походу готовится Мадара. Это было так страшно – то, что даже его собственный отец собрался идти на лесных!

– Против дикарей, – кратко ответил мужчина. – Ты что, забыл, что ли?

– Но ведь нашли зажигательные стрелы! – воскликнул Санира. – Во всём виноваты змеепоклонники! При чём здесь лесные!

Как мир дошёл до этого?! Как случилось, что среди растерянности и волнений, разговоров о злодеяниях, ощущения собственной обречённости, борьбы за выживание родилось охватившее умы всего Города желание лить кровь? Кровь тех, с кем много лет делили Лес, Реку, весь мир? Кровь людей, виновных во многих проступках, но не в тех злодеяниях, за которые их осудили? Как можно одновременно понимать, что другой человек не сделал ничего плохого, и требовать его смерти?