Ольга Михайлова - Плоскость морали

— Нет, — поспешно покачал головой Валериан, — отец здоров, тётушка тоже. Я как сказал ей, что ты приедешь — тут же понеслась в ювелирный к Ружо. Я про девицу. Вот фотокарточка. — Он быстрым, почти неуловимым движением вынул из внутреннего кармана фото, и, казалось, сдерживая смех, обронил: — Я не знаю, я говорил Дрентельну, но…

Виноватый тон брата заставил Юлиана Нальянова бросить на него ещё один внимательный взгляд, взять снимок и вглядеться в него. С него смотрела светловолосая безбровая девушка с чуть выпученными светлыми глазами и пухлыми губами-варениками. Но, хотя Акимова немного напоминала лягушку, лицо её не пугало, а скорее, вызывало сочувствие и жалость.

Валериан продолжил всё тем же извиняющимся тоном.

— Левицкий свидетельствует, что девица мнительна и возбудима без повода. Нарушен сон, сердечная недостаточность, мелкая дрожь пальцев и рук, повышенный аппетит… — Он умолк, заметив саркастичный взгляд брата. — Чего ты?

— Стул-то, надеюсь, нормальный? — язвительно заметил Юлиан, давая понять братцу, что перечисленные им подробности ему вовсе ни к чему, и, не сводя глаз с фото, спросил: — У неё, что, базедова болезнь?

— Нет, — покачал головой Валериан, — просто глаза от вспышки вытаращила. Но самое главное, девица, видимо, весьма влюбчива: наш Тюфяк, он узнал её по карточке, говорит, что в кругах бомбистов её негласно среди мужчин знают как Варюшу-Круглую попку. У неё там и разведённая сестра крутится. У девицы было несколько визитов к дамским врачам, один из визитов, как я понял, имел фатальные последствия. Впрочем, дети там никому и не нужны. Но, Тюфяк сказал, страстно мечтает о великой любви. Идеал — Вера Павловна и Лопухов. Была любовницей Константина Трубникова, Михаила Иванова, Андрея Любатовича. Все они, девицей попользовавшись, исчезали. Ныне двое из них — Трубников и Любатович арестованы и сосланы, а вот Иванов, скорее всего, в Польше. Был ли Вергольд её любовником — неизвестно, но романтика бомбового дела для многих девиц, сам знаешь, как мёд для мух. Мужиков там много крутится, идеалы в этом «стане погибающих за великое дело любви» возвышенные, чернышевские, и это в немалой мере способствует увлечению пустоголовых девиц бомбизмом.

— Мечтает о великой любви… — тон Юлиана стал вдруг на октаву ниже, в его голосе снова, как на парижском вокзале, проступило что-то палаческое, он злобно рыкнул, — это надо же! Месит нитроглицерин с магнезией, готовит динамит, разрывающий в клочья ближних, и мечтает о великой любви, о, женщины… — Он недоумённо покачал головой. — А что Соловьёв? Слышал что-нибудь? Он допрошен?

— Да, признал себя виновным уже при дознании, говорит, действовал самостоятельно, но в духе программы своей партии. Котляревский слышал, как судебному следователю, уверявшему, что чистосердечное признание облегчит его участь, он сказал: «Не старайтесь ничего вызнать, к тому же, если бы я сознался, меня бы убили соучастники — даже в этой тюрьме». И больше от него не добились ни слова. Ну, тут ничего удивительного. Вся эта братия суть орден висельников. Но убей, если я понимаю, почему бредовая идея убийства императора обладает столь притягательной силой?

— Количество ересей вовсе не бесконечно, братец, — поучительно заметил Юлиан, однако глаза его внимательно оглядывали Невский проспект, и думал он, казалось, о чём-то другом. — Из века в век в любом обществе появляются люди-бациллы, несущие в себе распад — душ, семей, общества. Они не могут созидать, не способны творить, и, поняв это, начинают разрушать существующее, мстя за собственное бесплодие, или надеясь лучше устроиться на руинах общества, в котором оказались ненужными. Идеи разрушения в веках похожи, как две капли воды. Император — воплощение порядка, голова общества, и им кажется, что, убив его, они обезглавят само общество, — Юлиан вздохнул. — А связи Соловьёва проследили?

— Ночь со Страстной пятницы на субботу был у проститутки, Пасху провёл у неё же на квартире, ушёл около восьми часов утра второго апреля. Это проверено.

Нальянов брезгливо поморщился, но никакого удивления не выказал, точно он только того и ждал.

— Страстную пятницу провёл на бляди? — Он кивнул, точно доказав что-то самому себе. — И тоже, наверное, мечтал о великой любви или спасении России? — Нальянов вздохнул. — Что в головах у этих людей? Нитроглицерин? Что у них в душах? Магнезия? Серная кислота? Черви?

Нальянов-младший пожал плечами. Лицо его хранило всё то же выражение равнодушия к суетным делам странного века сего, между тем голос Юлиана стал деловым и каким-то плотоядным.

— И где мне встретить эту Варюшу? Кем представиться?

— Ты — молодой врач, приехал к другу, Вениамину Левицкому, по приглашению. Он в курсе, ждёт. Левицкий сказал, что задержит девицу на пару дней, да и ей самой не резон мелькать на улице. Она предпочтёт отлежаться. Ну, а дальше, — Валериан насмешливо взглянул на брата, — тебя ли учить? — Он помолчал, потом продолжил: — Я боюсь одного. Девицы обычно глупы, как пробки, каждая мнит себя красавицей, и всё же… Сможет ли Варюша-Круглая попка поверить, что в неё влюбился такой Селадон, как ты? Я и Дрентельну это говорил, но Андрей Романович уверен, что тебе всё по плечу.

Старший из братьев, всё ещё держа в руках карточку и брезгливо косясь на девицу, уверенно кивнул.

— Сможет ли поверить? Сможет, и дело не во мне. Женщины-бомбистки верят в то, что хаос динамитных взрывов может породить мировую гармонию. Такие поверят во что угодно и тем охотнее, чем невероятнее оно будет. А что не красавица, — он с легкомысленным видом парижского щёголя пожал плечами, — laissons les jolies femmes aux hommes sans imagination [6] Давайте оставим красивых женщин людям без воображения (фр.) . Я уже почти влюблён, — он продолжал смотреть на снимок глазами томного поклонника светской красавицы, и только губы его гадливо кривились.

— Гаер, — усмехнулся Валериан, покачав головой. Он явно любовался братом, тем более что лицо Юлиана странно преобразилось. Валериан понимал, что братец актёрствует, но убери из его монолога шутовской тон, проступит что-то совсем иное, не поддающееся определению, гипнотическое, завораживающее, почти колдовское. Сколько раз он наблюдал брата и никогда не мог понять этого поразительного обаяния Юлиана.

Тут Валериан опомнился:

— Ты французским-то в клинике не злоупотребляй. Зовут тебя Антоном Серебряковым, ты — из обедневших дворян Орловской губернии, учился в Москве на медицинском вместе в Левицким. Хорошо бы успеть за пару дней.

В ответ на это Юлиан вяло зевнул, прикрыв рот парой лайковых перчаток. Валериан смерил его странным долгим взглядом и вздохнул. На Шпалерной у четырёхэтажного особняка с входом, окружённым классической колоннадой, ландо остановилось.