Александр Логачев - Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма

Не пора еще? Под «порой» Лева подразумевал единственный выстрел из сигнального пистолета, преобразованного в гранатомет, что он обнаружил в рюкзаке капитана. Очень полезное в коридорной борьбе оружие. Услышать бы, когда они подберутся к повороту и выстрелить. Это еще на какое-то время остудит их наступательный задор. Можно будет выгадать минуты, чтоб пожить…

Сколько же он прошел? Километров пять будет. Или все-таки меньше? По карте скоро ожидается болото, ну, болото-то он узнает под снегом, вот оно будет означать, что позади пролегли шесть с половиной кэмэ. Хромов на секунду остановился, как делал Попов, обыкновенно возглавлявший их лыжные процессии, и огляделся. Ничего, тишина лесная, покой, а в мирное время тут неделями плутать можно, небось, никого не встретив. Хромов пошел дальше, спустился в низинку, обогнул кустарник, через который не продерешься, высморкался, зажимая поочередно ладонями ноздри, сделал еще один лыжный шаг. Он не сразу понял, что произошло. Почему его бросило на снег, живот свело приступом язвы, которой у него никогда не было, а в лесу откатывается эхо, от грома, который не мог прозвучать зимой, зимой гроз не бывает…

На снегу к нему пришел ужас понимания. Белая маскуртка чернела дырой, которая не спешила выталкивать из себя кровь, нескоро еще все одежонки промокнут, их на нем, как на капусте листьев. «Подожди, Хромов! А вдруг это не белофинны? Ведь и в тебе через этот саван советского человека не больно разглядишь». Хромов поднатужился, набрал воздуху и закричал:

— Товарищи! Свой я! Свой! Капитан Хромов!

Если это белофинны, то терять-то все равно нечего, с дыркой в животе.

— Свой! Товарищи!

Он устал и замолчал, чтобы набраться сил и чтобы, расстегнув куртку и полушубок, вытащить из кобуры пистолет. Кажется, финны. Не попадать же им в руки.

— Эй там, слышь! — услышал Хромов. — Если ты свой, выходи с поднятыми руками!

— Как же я выйду, когда вы меня подстрелили!

Хромов осмотрелся, подполз к дереву и, опираясь о его шершавый ствол, поднял себя кое-как на ноги. Оттолкнулся от дерева, проехал чуть вперед, остановился, покачиваясь.

— Смотри, вот он я! Один! Не боишься? — Ноги не держали, ослабли, подкосились. Хромов упал и со снега крикнул:

— Иди скорее, помираю я!

Он устал и закрыл глаза. В боль в животе притупилась и стало как-то невесомо. Хромов лежал, кружился и слушал приближающиеся голоса:

— Вправду один… Помер… На всякий случай…

Много голосов было. Потом и они ушли… Хромов почувствовал, что еще не умер, когда его приподняли за плечи, подложили под голову что-то жесткое и ребристое. Он открыл глаза и увидел склоненные над ним головы. Услышал:

— Живой?

— Что ж вы, гады, своих валите? — На настоящую злобу не хватало сил.

— Ну, извини, обознались мы. Не разберешь тут, идешь оттуда…

И вдруг в Хромове распрямилась его последняя стальная пружина.

— Слушать сюда! Доставайте из правого кармана куртки карту! Из внутреннего полушубка доставать пакет, читать приказ! Я — капитан госбезопасности. Ясно?! Разверни карту, живо. Слушать сюда, не перебивать! Поднимайте меня выше и старшего ко мне. Должен успеть сказать, пока не подохну. Сколько вас?

— Взвод разведки. Я — комвзвода Негузов.

Хромов не различал перед собой ничего кроме белых пятен с черными овалами посередине.

— Что ж вы, суки, наделали! Дай сюда карту! Слушай комвзвода, это тебе приказ.

— Видите, господин майор, он сначала положил боевой расчет, пользуясь формой старшего по званию, а потом снял пулемет.

— Вижу, Ойво, вижу! Значит, пришел он через дизельную. Там, в дизельной, тоже может быть засада.

— Мы используем гранаты…

— Нет, Ойво. Откуда мы возьмем новые машины? Используем только стрелковое оружие.

— Есть, — нехотя согласился прапорщик.

Когда вслед за первым скрылось за дверью дизельной второе подразделение и в доте никого кроме трупов не осталось, поднялся «труп» с залитым кровью лицом… чужой кровью. «Труп» извлек из-под солдатской, худшего, чем на нем было до того, сукна куртки, с четырьмя пулевыми входами на ней, легшими наискосок, пистолет ТТ. И взбежал по той же металлической лестнице, по которой не так давно спускался в образе унтера.

Пошел не вдоль стены, а между тарахтящих машин. Хорошо тарахтят, подумал Шепелев, правильно делают, что тарахтят. Последние бойцы штурмового взвода, того, что якобы закидал пулеметчика гранатами, изувечив его до полнейшей неузнаваемости, как раз покидали дизельную.

Пулеметчик шел по их следам. А того, кто остался на пороге возле «Браунинга», уже мертвого разворотила Ф-1, оставленная капитаном возле головы мертвеца.

Из дверей дизельной просачивались один за другим в коридор солдаты. Шепелев подождал, укрываясь за краем дизеля, пока на пороге не останутся двое. И быстро пошел на их спины. Его шаги заглушало тарахтение, а его появления с этой стороны никто не ждал. Два выстрела в голову, пистолет в сторону (в голове искрой проносится глупость — «табельное оружие, спросят за него»), из рук падающего финна капитан выдергивает «Суоми», придерживая другой рукой мертвеца за ворот куртки, просовывает ствол «Суоми» под мышку убитого, — и так выходит в коридор.

Коридор позволял не выцеливать врага. Полтора метра между стенами — деться некуда ни пулям, ни людям. В левой руке капитана трясется тяжеленной мертвой куклой тело, которым он прикрывается. В правой руке мечется автомат. Впереди кричат и бегут. А бегут-то под Левин пулемет, отмечает капитан. Именно Левин, раз бьет с последнего рубежа. Предпоследний молчал, раз этот финский отряд вышел в коридор. Значит, Попов погиб. А что с Жохом?

Пистолет-пулемет в руках капитана вот-вот заглохнет, выдав последнюю очередь. И вдруг разрывается граната. На том повороте, где был рубеж Попова. Волна, промчавшись по коридору, валит командира на спину. А на последнем рубеже Лева с жалостью отложил сигнальный пистолет, приспособленный немцами для метания гранат. «Если бы оставались еще такие гранаты, разве я б так жил?» — подумал Лева.

Капитан не гадал, чья граната рванула. Отбросив в сторону труп и опустевший «Суоми», он вскочил и припустил по коридору. Безоружный и открытый со всех сторон. Если кого-то не уничтожили осколки… И если Лева не услышит.

— Это я! — Жалеть голос не следовало и командир не жалел. — Шепелев! Не стреляй, Лева!

Последние двадцать метров коридора. Оглядываться нечего — пуля так пуля. Нет, врешь, повоюем еще, очень долго не слезем с последнего рубежа. Воздух стал парафиновым, время ударило по тормозам — потому и до проема никак не добраться, никак не преодолеть финишную двадцатку. Лева, живой, блестя стеклами в металлической оправе, приподнимается на пороге, вырастает над пулеметным механизмом. Командир вскакивает на порог, еще шаг и он в укрытии на последнем рубеже.