Макс Коллинз - Синдикат

Уинчелл достал, наконец, блокнот, сказав:

– Давайте начнем с самого начала, Джо.

– Отлично.

– Сколько вам лет?

– Тридцать три.

– Где вы родились?

– Италия.

– Сколько времени вы в Америке? – Был здесь, сентябрь 1923 года.

– Были женаты, Джо?

– Нет.

– Родители живы?

– Жив отец. Мать умереть, когда мне было два года. Я мать не помню. У меня мачеха. Шесть сестер.

– Где сейчас ваша семья?

– Калабрия.

– В Италии?

– Ну да.

– Чем вы занимались, с тех пор как живете в Америке, Джо?

– Работа. Каменщик. – Он нервно взглянул на меня, коротко улыбнулся, почесал щетинистый подбородок и щеку острыми пальцами и добавил: – Иногда садовник.

Уинчелл выстреливал вопросы с умопомрачительной скоростью и записывал ответы:

– Где вы жили в Америке?

– Долго в Нью-Йорке. Иногда Майами, иногда Нью-Йорк. Страдаю желудком, – он указал на шрам в шесть дюймов поперек живота. – Когда холодно, я жить Майами.

– А чем вы занимались, когда приехали сюда?

– Ничем. У меня есть немного денег.

Шериф тронул Уинчелла за плечо и сказал:

– При нем было пятьдесят долларов, которые он потерял вместе с брюками.

Уинчелл небрежно кивнул и продолжил:

– Прежде у вас бывали неприятности, Джо?

– Нет, нет, неприятностей, нет, нет. Ни в какой тюрьме не сидеть. Эта первый.

– Пытались раньше кого-нибудь убить?

– Нет, нет, нет...

– Сколько времени планировали покушение? Когда это впервые пришло вам в голову?

– В голове, у меня все время желудок... – Он сжал руками, как клещами, живот в том месте, где был шрам, и нахмурился. Казалось, что он на самом деле говорит правду.

– Расскажите, что с желудком, Джо.

– Когда я работать на кирпичном заводе, я сжег желудок. Тогда я становился каменщик.

– Желудок все еще вас беспокоит?

– Иногда сильная боль. Сильно болею. В желудке огонь. Делается жар в голове, я превращаюсь как в пьяный, и я чувствую, как хочу стрелять себя, и я думаю – почему я стрелять себя? Лучше стрелять в президента. Если бы я был хорошо, то никого не беспокоил.

– Не хотите жить, Джо? Жизнь вас не радует?

– Нет, потому что я болен весь время.

– Неужели вам не хочется жить?

– Мне все равно, я жив или умер. Мне это все равно.

– Джо, я еще кое-что хотел бы спросить.

– Вы знаменитый человек. Спрашивайте, что хочется.

– В вашей семье, Джо, не было никого больных?

– Нет.

– Сумасшедших нет?

– Никого в сумасшедшем доме.

– Вы пьющий, Джо?

– Я не могу пить. Если я пить, то умирать, потому что желудок горит. Ничего не могу пить.

– А есть можете?

– Совсем мало, мне больно. Горит. Я иду в Майами к врачу, но никто помочь не может.

– Вы сказали, что вы гражданин Америки, Джо?

– Ну да. Я член Союза каменщиков.

– Кто-нибудь в этой стране когда-нибудь причинил вам неприятности?

– Нет, никто.

– Вы в Майами поселились, верно? Может, здесь у вас были неприятности?

Зангара скривился, в первый раз выказав раздражение. Он ткнул пальцем в шрам.

– Здесь плохо. Для чего жить? Лучше умереть, все время страдаю, страдаю все время.

Это смутило Уинчелла. Изумившись, что что-то могло его смутить (но это было так), я вступил в разговор, спросив:

– Вы умираете, Джо? Сюда, в Майами, приехали умирать?

Его зубы сверкнули немыслимой белизной.

– Свою работу закончить, – ответил он. Уинчелл взглянул на меня раздраженно, возможно, из-за того, что я влез без его разрешения, и продолжил:

– Почему вы ждали, пока мистер Рузвельт закончит выступление? Он был лучшей мишенью, пока сидел в машине.

Это немного сбило Зангара, и он, почти заикаясь, сказал:

– Не было шанса, потому что люди впереди поднялись.

– Они поднялись, когда вы в него выстрелили. Вам пришлось для этого встать на скамейку, верно?

– Я старался, как мог. Не моя вина. Скамейка качается.

– Откуда начал, туда и пришел, – сказал сам себе Уинчелл, просматривая записи.

– Знаете мэра Сермэка? – спросил я.

Рука снова нервно почесала заросший подбородок и щеку; темные глаза на меня не смотрели.

– Нет, я его не знаю. Я просто хотел убить президента.

– Вы не знали, какой из себя мэр Сермэк?

– Нет, нет, нет. Я хотел только президента. Знаю только президента, потому что видел портрет в газете.

В газете дважды был напечатан портрет Сермэка. Уинчелл снова вмешался, но уже развивая мою тему:

– А вас не волнует, что Сермэк может умереть?

– Никогда не слышать о нем.

– Джо, а что такое мафия?

– Никогда не слышать.

Уинчелл посмотрел на меня; я мягко улыбался.

Он спросил:

– А вы не в мэра Сермэка стреляли? Вас, случайно, не мафия наняла, чтобы застрелить Сермэка? Почти смеясь, Зангара ответил:

– Ерунда какая!

– Почему вы не попытались улизнуть из парка, Джо?

– Оттуда нельзя уйти. Слишком много народу.

– Ведь это самоубийство, Джо. Зангара поморгал, не понимая.

– Рискованно, Джо, – объяснил Уинчелл. – Разве это не рискованно?

Голый маленький человечек снова поежился.

– Нельзя увидеть президента одного. Всегда люди.

– Вы анархист, Джо? Коммунист?

– Республиканец, – ответил он.

Такое заявление остановило Уинчелла еще раз.

Потом он спросил:

– Но вы ведь не пытались убить президента Гувера?

– Почему. Если бы увидеть его первым, первым убить его. Все одно, нет разницы поэтому.

Вмешался шериф.

– Зангара, если бы в эту тюрьму пришел мистер Рузвельт, а у тебя снова был бы в руке пистолет, сейчас бы ты убил его?

– Конечно.

– А меня хочешь убить? Или полицейских, которые тебя схватили?

– Нет смысла убивать полицейских. Они работать для жизни. Я за рабочего человека, против богатого и власти. Как человек мне нравится мистер Рузвельт. Я хочу его убить как президента.

Опять вмешался Уинчелл:

– Джо, вы в Бога верите? Церковь посещаете?

– Нет! Нет! Я принадлежу только себе и... я страдаю.

– Вы не верите, что есть Бог, небеса или ад, или что-нибудь подобное?

– На этой земле все, как сорняк. Все на этой земле. Там нет Бога. Все ниже.

Уинчелл перестал задавать вопросы.

Зангара повернулся и подошел к окну – поглядеть на Бискейн-Бей. Оттуда дул слабый ветерок: я его чувствовал на том месте, где стоял.

Шериф заметил:

– Зангара, завтра мы пришлем вам адвоката. Повернувшись к нам голым задом, тот ответил:

– Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.

Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.

У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.

Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил: