Эллис Питерс - Ярмарка Святого Петра

После расспросов вперед выступили отцы провинившихся. Они были настроены не столько заступаться за своих чад, сколько задать им жару за самоуправство. Достойные горожане внесли за сыновей залог и поручились, что те предстанут перед судом, когда это потребуется. Хромого паренька слегка пожурили и отпустили, не присудив даже штрафа. Зато тех двоих, что отрицали свою причастность к случившемуся, вернули в темницу, дабы, потомившись там денек-другой, они поразмыслили о том, стоит ли пытаться обманывать служителей закона.

— Итак, — промолвил Прескот, потирая руки, — с этими шалопаями покончено. Пусть отправляются восвояси. Останутся те, кто будет свидетельствовать по делу мастера Томаса из Бристоля. И введите Филипа Корвизера.

Юнцы покинули зал. Проштрафившихся подгоняли родные, довольные тем, что их чада легко отделались, но при этом основательно рассерженные их сумасбродством. Дома всех их ждала изрядная трепка. Уж конечно, отцы не поскупятся на брань, а матери на слезы и сетования. Им придется сполна ответить за беспокойство, пережитое близкими по их милости. Эмма проводила сочувственным взглядом последнего из уходивших, дюжего парня, которого, визгливо осыпая упреками, тянула не доходившая ему до плеча мамаша. Пожалуй, бедолаге уже не требовалось другого наказания — физиономия его выражала горечь и раскаяние.

Затем Эмма повернулась туда, где только что стояли молодые люди, и увидела, что место своих товарищей занял Филип Корвизер. Обеими руками юноша судорожно вцепился в веревку, ограждавшую место для обвиняемых. Держался он напряженно-прямо, высоко подняв голову, но в остальном выглядел крайне измученным и, кажется, едва стоял на ногах. Кадфаэль догадался, что мертвенная бледность парнишки следствие тяжелого похмелья: перебрал накануне дешевого вина, вот теперь с непривычки и мается. Эмма же наверняка решила, что это результат страшного удара, усугубленный душевными муками. Она сама побледнела и смотрела на паренька с искренней жалостью, хоть он и был ей чужим. Но ведь она видела, как он упал под ударом дядюшкиной дубинки, и помнила, как боялась, что этот удар окажется смертельным.

Как Филип ни хорохорился, он представлял собой плачевное зрелище. За ухом его запеклась кровь, а лучшая одежда была измята, порвана и вдобавок перепачкана рвотой. Парнишка пытался держаться молодцом, но это давалось ему нелегко. Когда он вдруг увидел отца, терпеливо дожидавшегося среди собравшихся в зале, щеки его побагровели. Больше он в сторону отца не смотрел и не отводил взгляда карих глаз от шерифа.

Услышав свое имя, Филип откликнулся громче, чем следовало, видимо, от нервного напряжения. Он признал, что накануне перепил, а потому смутно помнит даже обстоятельства своего задержания, но пообещал правдиво и без утайки ответить на все обвинения.

Нашлось несколько свидетелей, подтвердивших, что именно Филип являлся вожаком и заводилой столь постыдно закончившегося предприятия. Он возглавлял группу юнцов, пересекавших мост, он подал знак, по которому компания разделилась, и, тогда как часть его сотоварищей двинулась вдоль предместья, сам он с оставшимися приятелями спустился к пристани и затеял ссору с купцами, разгружавшими товары. До этого момента все свидетельства совпадали, но относительно дальнейших событий существенно рознились. Кое-кто утверждал, что юнцы сразу же принялись кидать товары в реку и в гуще схватки находился Филип. Двое пострадавших купцов, кипя от негодования, божились, что именно он напал на мастера Томаса и заварил всю эту бучу. Поскольку все имели право высказаться, Хью Берингар придержал выступление своих свидетелей напоследок.

— Милорд, — заявил он после того, как торговцы закончили свои обличения, — здесь присутствует племянница покойного мастера Томаса, а также два человека, которые вмешались в ссору, а впоследствии еще и помогли спасти многое из того, что было сброшено в реку. Это благородный Иво Корбьер из манора Стэнтон Коббольд и брат Кадфаэль, помогавший в тот день одному валлийскому купцу, не знающему английского языка. Все случилось у них на глазах, и лучше обстоятельств дела не знает никто. Желаете ли выслушать мистрисс Вернольд?

До этого момента Филип и не замечал, что девушка находится в зале, и, лишь услышав ее имя, растерянно оглянулся. Когда Эмма смущенно поднялась, чтобы предстать перед шерифом, лицо юноши залилось краской от шеи до корней волос. Он поспешно отвел от нее глаза, желая, как подумал Кадфаэль, чтобы земля разверзлась и поглотила его. То, что ему пришлось предстать в столь неприглядном виде перед множеством сограждан, парнишка еще мог снести, но опозориться на глазах у такой красавицы было свыше его сил. Он едва не сгорел от стыда. Присутствие Эммы смутило его больше, чем вид удрученного до крайности отца, и юноша вконец пал духом. Бросив на него сострадательный взгляд, Эмма отвела глаза и посмотрела на шерифа, который ответил ей участливым взором.

— Была ли необходимость приводить в замок мистрисс Вернольд, у которой такое горе? — спросил он. — Вы могли бы не приходить сюда, — обратился он к девушке. — Думаю, нам хватило бы свидетельства лорда Корбьера и этого доброго брата.

— Я сама вызвалась прийти сюда, — заявила Эмма негромко, но твердо. — Заверяю вас, никто меня не заставлял. Таково было мое собственное решение.

— Ну, ежели так, я могу лишь поблагодарить вас. Вы слышали, что обо всем, случившемся до того, как эти молодцы спустились к пристани, все свидетели рассказывают одинаково, а дальше их показания заметно расходятся. Вы были там. Позвольте узнать о том, что произошло у вас на глазах.

— То, что этот юноша был предводителем всей компании, сущая правда. Он обратился к моему дядюшке, как мне кажется, потому, что счел его самой важной персоной среди купцов, но говорил громко и внятно, так что его могли слышать все торговцы на пристани. Я бы не сказала, что в его словах содержались какие-либо угрозы: он жаловался на то, что город потерпел немалый урон, аббатство же за право проведения ярмарки платит очень мало, и просил, чтобы все мы, приехавшие на торг, признали правоту горожан и, вместо того чтобы вносить пошлины и сборы в казну аббатства, уделили десятую часть в пользу Шрусбери. Дядюшка же считал, что надлежит строго придерживаться хартии, ни о каких уступках он и слышать не хотел, а потому велел молодым людям убираться прочь. Но этот юноша не послушался, а продолжал спорить и настаивать на своем. Тогда дядюшка отмахнулся, повернулся к нему спиной и собрался уйти. Ну а паренек — тот, что сейчас под стражей, — попытался задержать его и ухватил за рукав. У дяди под рукой оказалась палка, он развернулся и с размаху ударил юношу. Думаю, дядюшка решил, что тот хотел напасть на него.