Эллис Питерс - Ярмарка Святого Петра

Обоих слуг допросили по настоянию самого Корбьера. Турстан после своей единственной промашки вел себя наилучшим образом, а Аральд был добродушным деревенским парнишкой. За время ярмарки оба завели немало приятелей среди других слуг, и все отзывались о них с одобрением. Зато Эвальд отличался угрюмым нравом и всегда держался особняком, а потому, узнав о его злодеянии, никто особо не удивился.

— С убийством перчаточника все ясно, — промолвил шериф, — но на ярмарке были совершены и другие преступления. Как ты думаешь, Хью, они тоже дело рук этого негодяя?

— Я не могу отделаться от мысли, — медленно проговорил Берингар, — что убийство мастера Томаса было совершено одним человеком. И что-то мне подсказывает — сам не знаю что, ибо доказательств у меня нет, — что купца из Бристоля убил не этот малый. В остальном же — трудно сказать. Сторож мастера Томаса уверяет, будто нападавших было двое, но он мог и приврать, чтобы оправдать свое бездействие, вызванное либо недостатком храбрости, либо, напротив, наличием здравого смысла, — это уж как посмотреть. Ну а на баржу среди бела дня, надо полагать, поднимался только один человек: зашел себе спокойно, будто по делу — что-то взять или положить. Короче говоря, если на ярмарке действовало двое преступников, один из них, несомненно, Эвальд. А вот кто другой — по-прежнему покрыто мраком.

После повечерия Кадфаэль направился к аббату Радульфусу доложить обо всем случившемся. Разумеется, шериф проявил надлежащую учтивость и уже сообщил аббату о последних событиях, но Радульфус желал выслушать и точку зрения Кадфаэля, ибо доверял монаху и знал, что тому небезразлично доброе имя обители и Бенедиктинского ордена. Трудно было примириться с тем, что насилие бросало тень на аббатство, славившееся как прибежище мира и спокойствия. Радульфус выслушал Кадфаэля молча, с непроницаемым лицом. Трудно было понять, осуждает он или одобряет постигшую Эвальда кару.

— Всякое насилие — зло, — промолвил наконец аббат, — но, увы, мы живем в несовершенном мире, зло и насилие в нем извечно соседствуют с красотой и добром. Больше всего меня заботят две вещи, и одна из них даже тебе, брат, может показаться не столь уж существенной. Я благодарен Господу за то, что кровь этого несчастного пролилась за пределами монастырских стен. Ты уже давно стал монахом, но до того жил в миру и приобрел богатый опыт. Однако многие братья не имеют таких познаний. Ради них мы стремимся, чтобы обитель, как священное убежище, где всякий может укрыться от бед и тревог мира, оставалась незапятнанной. Второе же, что меня беспокоит, наверняка и для тебя имеет не меньшее значение. Действительно ли этот человек виновен? Ты уверен, что он и вправду убийца?

— Я уверен, — старательно подбирая слова, ответил Кадфаэль, — в том, что он, несомненно, причастен к убийству, но, скорее всего, не он один.

— Стало быть, как ни сурова кара, он получил справедливое воздаяние?

Кадфаэль молчал.

Радульфус внимательно посмотрел на него и промолвил:

— Я вижу: ты не удовлетворен.

— Святой отец, тем, что человек, причастный к убийству, получил по заслугам, я удовлетворен, ибо доказательства его вины очевидны. Но если преступников было двое, то выходит, что один из них поплатился жизнью, а другой остался безнаказанным. Где же тут справедливость? Кроме того, за всеми этими событиями кроется какая-то тайна, и это не дает мне покоя.

— Завтра все гости ярмарки разъедутся по домам, а среди них и неведомый убийца, который может избежать наказания. Не думаю, что такова воля Господня. — Радульфус умолк и, поразмыслив, продолжил: — Впрочем, возможно, что Богу угодно предоставить завершение всей этой истории не нам, а кому-то другому. Продолжай свое бдение, брат, ибо до завтрашнего утра мы в ответе за все, что бы ни случилось.

Брат Марк, пригорюнившись, сидел на краешке своего топчана, подперев голову руками. В детстве Марку довелось хлебнуть горя. Он и в обитель-то попал не по своей воле, и не понаслышке знал, что такое сиротство, нужда и несправедливость. Но все невзгоды казались ему ничем в сравнении со смертью, тем паче такой нежданной и жестокой, как гибель Эвальда. Жить, даже в крайней бедности, впроголодь, надрываясь на непосильной работе, все же значило жить. Для последнего бедняка светит солнце, зеленеют деревья, цветут цветы и щебечут птицы. Марк любил жизнь и готов был принять ее, какою бы она ни была, и смириться со смертью он не мог.

— Дитя, — терпеливо утешал его сидевший рядом Кадфаэль, — пойми, что смерть всегда сопутствует жизни. Помнишь, прошлым летом в этом городе было казнено девяносто пять человек, причем ни один из них не был убийцей. Они погибли из-за того, что в междоусобной распре оказались на стороне побежденного. Во время войны смерть часто настигает и слабых женщин, и невинных детей, и старцев, всю жизнь творивших только добро. Да и в мирные дни многие ни в чем не повинные люди становятся жертвами безжалостных злодеев. Но это не должно подорвать твою веру в конечное торжество справедливости. Пойми, мы способны увидеть лишь малую часть единого гармоничного целого — оттого и мир представляется нам далеким от совершенства.

— Я знаю, — отозвался Марк, не отнимая ладоней от лица. Кадфаэлю юноша верил безгранично, однако оставался безутешен. — Знаю, но ведь этот бедняга был казнен без суда…

— Точно так же, как девяносто четыре человека из числа погибших в прошлом году, а девяносто пятый пал жертвой убийцы. Повторяю: нам дано увидеть лишь разрозненные части единого целого, наша задача — попытаться соединить их вместе, и помочь в этом может только вера.

— Но он умер без покаяния и отпущения! — не унимался Марк.

— Так же как и перчаточник, ставший его жертвой. А ведь Эан из Шотвика никого не убивал и не грабил, во всяком случае, грехи его ведомы одному Всевышнему. Поверь, многие из тех, кому пришлось покинуть этот мир без отпущения, будут допущены в райские ворота прежде иных, кого проводили в последний путь со всеми должными церемониями. Там, в царствии небесном, пастухи и пахари могут иметь преимущество перед епископами и королями, а тем, кто привык похваляться сотворенным добром, придется уступить место несчастным, содеявшим зло, но смиренно признавшим свою вину и возжелавшим искупить ее.

Мало-помалу брат Марк начал прислушиваться к словам старшего друга. Наконец он открыл Кадфаэлю истинную причину своей печали:

— Я ведь помогал ему, держал его за руку, видел, как он морщился от боли, когда я промывал его рану. Я чувствовал его боль. Она была не такой уж сильной, но я ее чувствовал. И мне было приятно доставить ему облегчение — смазать рану бальзамом и перевязать руку чистой тряпицей. Это было совсем недавно, а сейчас он уже мертв, пронзен стрелой из арбалета. Был человек — и нет его. — Брат Марк утер слезы и с укором глянул на Кадфаэля. — Какой смысл помогать больному, если ему суждено расстаться с жизнью всего через несколько часов.