Эллис Питерс - Погребенная во льдах

Больной голосом, охрипшим после долгого молчания, слабо произнес:

— Она мертва. Мальчик мне сказал. Я причина этого. Позволь мне уйти за ней и упасть там к ее ногам. Она была такая красивая и верила мне. Маленькая и мягкая в моих объятиях, приникла ко мне и доверилась… О Боже! — взмолился брат Элиас. — Разве это правильно — так жестоко меня испытывать, когда я был весь опустошен и так изголодался? Я не мог вынести этот огонь, сжигавший меня…

— Это я понимаю, — сказал Кадфаэль. — Я тоже не смог бы этого вынести. Я вынужден был бы поступить так же, как ты. Боясь за нее и думая о спасении своей души — хотя это менее благородный мотив, — я бы оставил ее одну спящую, и ушел бы в снегопад и мороз, чтобы вернуться к ней на рассвете и вместе отправиться в дальнейший путь. Ты ведь так и поступил?

Ив наклонился и, затаив дыхание, с горящими глазами ждал ответа. А брат Элиас продолжал сокрушаться:

— О Боже, как я мог ее оставить! Почему у меня не хватило стойкости и веры, чтобы выдержать это томление… Где покой, который мне обещали, когда я принимал постриг? Я ушел и оставил ее одну. И она мертва!

— Мертвые в руках Божьих, — сказал Кадфаэль. — И Хьюнидд, и Хилария. Не надо желать, чтобы они вернулись. У тебя там защитница. Ты полагаешь, ее душа не знает, что когда ты ушел в лютый мороз, то завернул ее в свой плащ, а сам убежал от нее в одной рясе? А это была убийственно холодная ночь, и ты должен был находиться на улице все часы, оставшиеся до рассвета.

Хриплый голос ответил:

— Но этого оказалось недостаточно, чтобы помочь ей или спасти. Мне следовало быть более сильным в вере, чтобы противостоять искушению, посланному мне, и оставаться с ней, хотя все во мне горело…

— Так ты можешь сказать своему исповеднику, — твердо посоветовал Кадфаэль, — когда достаточно поправишься, чтобы вернуться в Першор. Но ты должен преодолеть самонадеянность и не осуждать себя за то, что не сделал того, что было выше твоих сил. А все, что ты делал, было сделано из заботы о ней. То, что плохо, — достойно осуждения. То, что хорошо, — должно быть одобрено. Если б ты остался с ней, то не обязательно смог бы помешать тому, что произошло.

— В худшем случае я мог бы умереть вместе с ней, — возразил брат Элиас.

— Но, в сущности, так и случилось. Только чудо спасло тебя от насильственной смерти в ту самую ночь, когда ты уже готов был принять смерть от холода. А раз ты спасен от обеих смертей и должен страдать в этой юдоли скорбей еще долгие годы, это потому, что Господь хотел, чтобы ты выжил и страдал. Остерегайся роптать и оспаривать долю, уготованную тебе. Скажи это сейчас нам, как на исповеди перед Господом, — скажи, что ты оставил ее живой и собирался вернуться к ней утром, если бы пережил ту страшную ночь. Ты ведь хотел благополучно доставить ее туда, куда ей было нужно. Что еще можно было требовать от тебя?

— Больше мужества, — грустно ответил брат Элиас, и впервые на его изможденном лице появилась горькая, но и вполне умиротворенная улыбка. — Все происходило именно так, как ты сказал. Да, у меня были благие намерения. Пусть Господь простит меня за то, что мне не хватило мужества.

Черты его лица разгладило смирение, в голосе звучала покорность. Ему больше нечего было вспоминать и не в чем исповедоваться — все было сказано и правильно понято. Длинное тело брата Элиаса вытянулось, он задрожал с головы до ног и наконец обмяк, успокоившись. На помощь больному пришла его слабость, и он погрузился в спасительный сон. Опухшие веки опустились, морщины на лбу и у губ разгладились. Он уплывал в невыразимые глубины раскаяния и всепрощения.

— Это правда? — благоговейным шепотом спросил Ив, как только они тихонько прикрыли за собой дверь, чтобы не разбудить брата Элиаса.

— Да, конечно. Страстная душа, которая спрашивает с себя слишком много и недооценивает то, что дает. Он готов был переносить морозную ночь и слепящий снегопад, только бы не запятнать сестру Хиларию даже муками своего желания. Он будет жить, он примирится и со своим телом, и с душой. Но на это нужно время, — заключил брат Кадфаэль.

Если тринадцатилетний мальчик и понял эти слова лишь частично или только теоретически, как тот, кому преподано искусство, в котором он еще не упражнялся практически, он этого не выдал. В глазах Ива, внимательно смотревшего на Кадфаэля, светился недетский ум. Благодарный, успокоенный и счастливый, он снял со своей души непосильное бремя.

— Значит, ее увидели разбойники, — начал вслух размышлять мальчик, — когда она осталась одна после ухода брата Элиаса…

Кадфаэль отрицательно покачал головой.

— Они нашли и избили почти до смерти брата Элиаса, как, вероятно, поступали с каждым, кто встречался им на пути во время налетов, — они убирали свидетелей.

Но что касается сестры Хиларии — нет, не думаю. Как раз перед рассветом в ту же ночь разбойники напали на ферму Друэля. Я не думаю, что они сделали крюк в полмили и зашли в хижину. Зачем им это было нужно? Их там ничего не могло привлечь. Кроме того, бандиты бы не стали беспокоиться о том, чтобы унести тело, а хорошую одежду забрали бы с собой. Нет, кто-то пришел в хижину, потому что ему было по пути, и укрылся там, так как бушевала вьюга и он решил переждать ее.

— Ну, тогда это мог быть кто угодно, — разочарованно протянул Ив, негодуя, что убийцу не удастся найти, — и мы можем никогда не узнать его имя.

Кадфаэль подумал, что есть один человек, который наверняка знает это имя, и завтра он это выяснит. Но вслух он сказал:

— Ну что же, по крайней мере тебе больше не надо беспокоиться о брате Элиасе. Он как будто освободился от непосильного груза, он будет жить и, я надеюсь, станет гордостью нашего ордена. И если тебе еще не хочется спать, ты можешь немного посидеть возле него. Он в добрый час объявил, что ты его мальчик, и, пока ты здесь, можешь оставаться его услужливым и заботливым мальчиком.

Эрмина сидела в зале у огня, все еще упорно накладывая стежки на рукава платья. «Старается закончить работу к определенному сроку», — подумал Кадфаэль, когда девушка, бросив на него мимолетный взгляд, снова вернулась к неприятному и непривычному для нее занятию. Она улыбнулась ему, но улыбка была печальной.

— С Ивом все в порядке, — просто сказал брат Кадфаэль. — Его встревожили слова брата Элиаса, сказанные во сне: ему показалось, что это признание в убийстве, но это не так. — И Кадфаэль рассказал ей все. А почему бы и нет? Она становилась у него на глазах взрослой женщиной, связанной обязательствами и долгом, которые внезапно осознала и стоически приняла на себя. — Теперь у него с сердца упал камень, — заключил монах свой рассказ, — Правда, он боится, что не найдут настоящего убийцу.