Эллис Питерс - Роза в уплату

Эдви недавно исполнилось восемнадцать, а Кадфаэль хорошо знал его с четырнадцати лет. Тогда это был живой, не по возрасту высокий, худой парнишка, безрассудно смелый, с копной каштановых волос и светло-карими глазами, которые замечали все вокруг. Вот и сейчас Эдви внимательно наблюдал, как Кадфаэль разворачивает сверток и вываливает сапоги на земляной пол.

— Чтобы хорошенько разобраться с двумя ногами, — ответил монах юноше и некоторое время глядел на сапоги, не прикасаясь к ним. — Который из них Бертреда?

— Этот. Я утащил его для сестры Магдалины из узла с вещами Бертреда, а вот чтобы добыть другой, ей пришлось ждать удобного момента, а то бы я был здесь до того, как меня послали во Франквилл.

— Не имеет значения, — рассеянно произнес Кадфаэль, взял один сапог в руки и повернул его подошвой кверху.

Очень поношенный сапог, сделан из цельного куска кожи, у носка она совсем стерлась, даже заплата стоит, подошва на пятке укреплена треугольным куском толстой кожи. Сапог самого обычного фасона, без застежки, его просто натягивали на ногу. Кожаный ремешок, пришитый к подъему, тоже почти совсем стерся. Однако подошва от пятки до носка сношена равномерно: все долгие годы, что человек носил этот сапог, он ходил ровно, не нажимая особо на ту или другую сторону.

— Мне бы следовало это знать, — вздохнул Кадфаэль. — Ведь я же не меньше полудюжины раз видел, как ходит этот человек. Прямой как стрела! Вряд ли он хоть раз в жизни косо сбил пятку.

Другой сапог был повыше и доходил до лодыжки, он тоже был сделан из цельного куска, на пятке был так же пришит кусок толстой кожи, а вокруг лодыжки шел ремешок, застегивающийся на бронзовую пряжку. Наружный край подошвы у пятки был сильно стоптан, там даже образовалось полукруглое углубление, и то же самое легко было заметить у внутреннего края носка. В свете лампадки, горевшей в сарайчике, тени стали очень резкими. На подошве хорошо было видно начало трещины — она начиналась на том же месте, что и на сапоге, снятом с мертвого Бертреда. Этого было достаточно.

— О чем это говорит? — поинтересовался Эдви, наклонив над сапогом свою взлохмаченную голову и с любопытством рассматривая его.

— Это говорит о том, что я дурак, — мрачно ответил Кадфаэль, — хотя у меня и мелькало подозрение. Это говорит о том, что если видишь на человеке сапоги, то это вовсе не значит, что он носил их на прошлой неделе. А теперь тихо! Дай мне подумать!

Кадфаэля раздирали сомнения: нужно ли действовать немедленно, но, припомнив весь сегодняшний день, он решил, что можно подождать до утра. Скорее всего, преступника успокоили слова Джудит, что нападение на нее в лесу — случай, который может произойти с любым путником. Разбойник, дескать, хотел убить женщину, чтобы забрать потом ее одежду, если уж ничего более ценного он не найдет. Нет, нечего бить тревогу и опять поднимать Хью, можно все отложить до утра, убийца наверняка чувствует себя в безопасности.

— Сынок, — промолвил Кадфаэль, вздохнув, — я становлюсь стар. Я соскучился по своей постели. И ты беги домой, а то твоя мать будет ворчать, что я сбиваю тебя с пути истинного.

Эдви, любопытство которого вовсе не было удовлетворено, ушел, а Кадфаэль долго еще сидел, глядя перед собой и осмысливая реальность того, против чего восставал его разум, и пытался представить себе дальнейший ход событий. Потому что убийца, поверивший теперь в собственную ловкость и безнаказанность, не отступит. Зайдя так далеко, обратно он не повернет. Да, время его истекло. У него осталась только одна ночь, хоть он этого и не знает. Вряд ли он попытается сегодня предпринять что-нибудь против Джудит, в ее собственном доме, когда рядом с ней сестра Магдалина. Он предпочтет выждать — ведь он не подозревает, что завтра наступит конец.

Кадфаэль выпрямился, и от его движения огонек лампадки замигал. Нет, не против Джудит! Но если преступник так уверен в себе, то он постарается воспользоваться последней оставшейся ночью, чтобы еще раз попытаться вернуть дом в Форгейте; ведь завтра должна быть уплачена рента — принесена роза, и тогда еще на целый год будет подтверждено право аббатства на это владение. Если Джудит была неуязвима, то о розовом кусте сказать это было никак нельзя.

Кадфаэль убеждал себя, что становится слишком суеверным и что никто, даже преступник, у которого голова закружилась от успеха, не посмеет так скоро повторить нападение, но к тому времени, когда монах додумал эту мысль до конца, он обнаружил, что уже пересек свой садик и быстрыми шагами идет через большой монастырский двор, направляясь к сторожке. Здесь все было знакомо, темнота не мешала идти, да и небо было чистым, высыпали звезды, время от времени освещая полуночный мрак мелкими, как булавочные уколы, вспышками. В той части Форгейта, что прилегала к аббатству, было тихо и пусто, только иногда крадучись пробегала кошка. Но впереди, там, где стена аббатства поворачивала к ярмарочной площади, на небе низко над крышами нависало какое-то зарево, и в его отблесках то вырисовывались четкие очертания окружающих домов, то снова все погружалось во тьму. Кадфаэль побежал. На бегу он услышал далекий приглушенный гул встревоженных голосов, звучавших так, словно люди не верили своим глазам. Внезапно из зарева вырвалась мощная вспышка пламени, фонтаном взлетевшего в небо, сопровождаемая треском дерева и горящих ветвей. В невнятном гуле толпы стали различимы крики мужчин и вопли женщин, залаяли собаки — и тревожное эхо покатилось по дороге.

Открывались двери, мужчины выскакивали на улицу, на ходу натягивая штаны и рубахи, и неслись, ничего не понимая, туда, где полыхал огонь. Кто-то что-то спрашивал на бегу, но ему никто не отвечал, потому что никто ничего не знал. Кадфаэль вместе с другими добежал до ворот двора Найалла. Они были широко распахнуты. Через калитку в садовой стене виднелись оранжево-красные сполохи, а над стеной бушевал столб пламени, в небо взлетали раскаленные вихри высотой в два человеческих роста, рассыпая в темноте хлопья серого пепла.

«Слава богу, — подумал Кадфаэль, подняв глаза и убедившись, что пламя устремлено вертикально вверх, — слава богу, нет ветра, огонь не перекинется на дом или усадьбу мельника за стеной. И судя по шуму и ярости пожара, он скоро выдохнется».

Входя в калитку, Кадфаэль заранее знал, что увидит. Розовый куст у задней стены сада превратился в огненный шар. Он гудел, как большая печь, и треск горящих колючих ветвей напоминал могильный стук костей. Пламя добралось и до старой виноградной лозы, но за ней преградой огню стояла стена. Фруктовые деревья росли поодаль и уцелели, разве что пострадают ближайшие к розовому кусту ветки, но от самого куста не останется ничего, кроме почерневших сучьев, торчащих в разные стороны, как мертвые руки, да белого пепла. На фоне слепяще-яркого пламени видны были фигурки людей, которые топтались вокруг, не решаясь подойти ближе. С безопасного расстояния на куст плескали воду, но она тут же, как бы взрываясь, превращалась в пар, с неистовым шипением растворявшийся в воздухе. Постепенно люди бросили попытки бороться с огнем, отступили и стояли, глядя, как старый узловатый ствол, так много лет расцветавший белыми розами, корчится в агонии, трещит и стонет.