Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль

Варгас уселся за одним из столов, жестом предложив гостям последовать его примеру.

— Ну, — начал Сарраг, — не объясните ли вы нам, что вас связывало с Баруэлем?

— Прежде всего вам следует понять, что мои познания ограничиваются тем, что он пожелал мне сообщить. Вообще-то это от вас мне бы хотелось услышать пояснения.

— Вы с ним познакомились в Ла-Рабиде?

— Нет. Здесь произошла наша вторая встреча. Впервые мы встретились прошлой осенью. Я находился в Толедо проездом, направлялся в монастырь. Дойдя до площади Сокодовер, я был вынужден остановиться. Площадь была запружена народом. Я увидел помост и лавки. Чей-то голос произносил то, что я распознал как символ веры. И я понял, что угодил в разгар аутодафе. Это было впервые в жизни. Так что я решил задержаться и присоединиться к зрителям. От подробностей церемонии я вас избавлю. К тому же ничего нового вы бы не узнали. — Он некоторое время молча смотрел на собеседников, потом продолжил: — Когда закончили перечислять грехи и приговоры, привели первую жертву. До сих пор помню имя: Леонора Мария Энрикес. Продемонстрировав знаки отречения, она поднялась на помост. Инквизитор спросил, чего она просит. «Милосердия», — ответила она. Тогда он спросил, в чем ее проступок, и тут она, как ни странно, замолчала. Инквизитор настаивал, приказывая ей признаться в грехах. Напрасный труд, женщина не раскрывала рта. И тогда инквизитор, отчаявшись добиться желаемого, провозгласил: «У святого трибунала нет иного выбора, кроме как предать вас огню, дабы защитить дело Господне!» В этот-то момент и случился инцидент. Стоящий рядом со мной мужчина, потрясая кулаками, закричал: «Будьте прокляты! Прокляты! Прокляты!» И еще громче повторил на иврите фразу, которая, как я позже узнал, значила «да отмстит Предвечный за ее кровь!». В мгновение ока в него вцепилось множество рук, отовсюду посыпалась брань и разъяренные вопли. Словно волчий вой. С него начали срывать одежду, и он должен был вот-вот рухнуть под ударами, что наверняка закончилось бы для него очень плохо. — На губах рассказчика мелькнула грустная улыбка. — Я совсем не герой. И, рискуя вас шокировать, признаю, что Святая Инквизиция не лишена достоинств. Но в тот момент внутренний голос велел мне действовать. Мне показалось недопустимым, чтобы этот человек — каким бы богохульником он ни был — стал жертвой слепой злобы. Я поспешил ему на помощь и, распихав народ локтями, смог, одному богу известно как, утащить его прочь от разъяренной толпы. Это было просто чудо, никаких сомнений. Этот человек…

— Это был Абен Баруэль, — предположил ибн Сарраг.

Рафаэль кивнул.

— И что было дальше?

— Я отвел его домой. Он истекал кровью. Раны не показались мне опасными, но в его возрасте хватило бы и их. Именно по этой причине я решил вопреки его протестам остаться ухаживать за ним. Помнится, мы с ним много беседовали.

— Не будет ли нескромным, если мы поинтересуемся, о чем вы говорили?

— Обо всем. О нем, обо мне, о его вере, о моей, о жизни и смерти. Откровенные разговоры из тех, что иногда бывают между двумя существами, которых разделяет все, но соединяет случай. Ближе к середине ночи, успокоившись относительно его состояния, я снова отправился в путь. И больше не слышал о Баруэле вплоть до того дня, когда он явился в монастырь. Это случилось где-то в середине января.

Рафаэль помолчал минутку, сильно взволнованный.

— Да, фра Рафаэль, я знаю, что вы не ожидали моего приезда.

Молодой монах отчетливо помнил хрупкого старого еврея, сперва стоявшего, а потом опустившегося на каменную скамью.

— Я хочу кое-что вам доверить. Я решил приехать к вам и поделиться тайной, самой грандиозной, самой невероятной тайной, вовсе не потому, что вы спасли мне жизнь. Если бы этого не сделали вы, то сделал бы кто-то другой. Я вас удивил? А, тем не менее, это правда. Было предсказано, что в тот день я не умру. Еще нет. Не раньше, чем исполню свое предназначение.

Еврей замолчал, тяжело дыша. Потом продолжил:

— Однако, как только я покину своды этого монастыря, как только покину вас, смерть набросит на меня свои сети. Я приму ее с радостью, более того — с облегчением.

Рафаэль не смог скрыть своего удивления, слыша то, что он в тот момент счел словами смертельно больного. И ответил банальностью:

— Никто не знает, когда придет его час. Вы проживете столь долго, сколько будет угодно Господу нашему.

На лице старого еврея мелькнула загадочная улыбка.

— Фра Рафаэль, Господу нашему уже угодно, чтобы я покинул этот бренный мир. И я знаю, что он прав. Никогда еще человеческое существо — не считая патриархов и святых — не покидало этот мир столь просветленным, столь наполненным радостью. Но вернемся к главному!

Он снял кожаный мешок, висевший на плече, и положил на колени.

— Я уже сказал вам, что вовсе не из чувства благодарности предпринят этот шаг. Дело в другом. К вашему сведению, я терпеть не могу проявления каких-либо чувств. Моя бедная супруга — да смилуется над нею Всемогущий — достаточно настрадалась из-за этой черты моего характера! Да, мое сердце отнюдь не каменное. Но для меня рука, "положенная на горящий в лихорадке лоб, сдавленное рыдание при виде страданий любимого существа — куда более значимые проявления чувств, чем клятвы в любви и заверения в дружбе. Нам всем дана возможность произносить сочувственные слова, но между словами и действиями пролегает пропасть! Я говорю это для того, чтобы вы лучше поняли, чего мне стоит признаться, что ночь, которую вы провели у моего изголовья, навсегда осталась в моей памяти.

Абен Баруэль выпрямился и прислонился к стене, глядя куда-то вдаль.

— Иногда, чтобы понять собственные чувства, чтобы оценить сокровища, хранящиеся в душе другого человека, требуется целая жизнь. И наша слепота столь велика, что зачастую нам это и вовсе не удается. Однако иногда все иначе. Так бывает крайне редко, чтобы между людьми все было сказано сразу, одним лишь взглядом. Именно такая связь и установилась между вами и мной, хотя мы сами этого не заметили.

Рафаэль Варгас молчал. Не потому, что сомневался в словах этого человека, а наоборот — потому что был полностью с ними согласен. И его молчание говорило само за себя.

— У меня есть сын, — продолжил Баруэль. — Он ваш ровесник. Когда в тот день в Толедо вы проводили меня, мне показалось, что у меня появился еще один сын. — Он медленно перевел дыхание и вновь заговорил, менее меланхолично: — Произошло одно событие, полностью перевернувшее мою жизнь. На самом деле это куда больше, чем событие. Я прикоснулся к пульсу бытия. Узрел незримое. Соприкоснулся с величественным светом, и глаза мои, дотоле закрытые, раскрылись. Большего, увы, я вам поведать не могу. — Он взял кожаный мешок и протянул его Рафаэлю. — Вот возьмите. Я вам его вверяю. Там вы найдете мною написанные рукописи. Можете с ними ознакомиться. Но должен предупредить, что вас ждет разочарование, потому что, как бы ни были вы талантливы, эрудированны, насколько бы хорошо ни знали теологию, вы ничего не поймете или поймете совсем немногое. И это немногое разочарует вас еще больше.