Далия Трускиновская - Блудное художество

Будь он сам свидетелем в таком деле - спокойно и деловито отвечал бы на вопросы, старательно помогая розыску.

Но они устроили такой базар, что хоть святых вон выноси. Епишка - тот перепугался и молчал, а перепуганная Марья принялась громогласно врать, что никто-де к ней не приходил, детей не приводил, а старенький инок тонким и дребезжащим голосишкой описывал почему-то, как архаровцы вломились год назад в Сретенскую обитель да всех насмерть перепугали. Говорили эти двое одновременно, не слушая ни друг дружку, ни Архарова. Наконец он разозлился и всех выставил из кабинета.

Душа его была слишком мала, чтобы вместить огромное нетерпение. Он собрал уже в кулаке множество разнообразных ниточек, оставалось связать их в узелки и получить хоть редкую, с прорехами, но уже дающую представление об узорах своих ткань.

Первое, что он собирался сделать - доказать самому себе невиновность Демки Костемарова. А потом - в погоню, в погоню! Можно же рассчитать, какой завиток узора должен заполнять прорехи!

Архаров лишь казался непоколебимо спокойным. Смешно было бы, кабы осанистый обер-полицмейстер, достигший той степени дородства, которая, на его взгляд, должна соответствовать чину, вдруг принялся метаться и восклицать, как щеголиха, которой парикмахер щипцами ухо прижег. Беспокойство было внутренним и постоянным, хотя иногда сидело в нем, затаившись и не подавая голоса. Когда же тревога пробуждалась - Архаров умел внешне никому ее не показать. Вот и сейчас - он собрал кучу сведений, половина из этой кучи была совершенно непостижима рассудком, и он был этим сильно раздражен, как будто в нескладице этой были львиная доля его вины. А со стороны поглядеть - крупный дородный господин, взмокший изрядно, с повисшими от жары буклями, в распахнутой на груди рубахе, стоял посреди кабинета неподвижно, как статуя, глядел в пол и молчал.

И когда он вышел, направился к узкой лестнице, спустился в прохладный верхний подвал и вздохнул с облегчением, тоже никто бы не догадался, что делается в обер-полицмейстерской голове.

– Карл Иванович, вели всем говорить, что по делу-де отъехал, - приказал Архаров и вошел в каморку с топчаном, застланным синим армейским суконцем. Там он растянулся и замер, дыша полной грудью. Следовало, избавившись от дурманящей жары, обдумать все подробно, свести концы с концами, но он уже не мог, не получалось, и вместо двух мазуриков, о которых он знал доподлинно, явилось целое их стадо - все худые, темноволосые, остроносые, и все, как один - французы… включая подлого Семена Елизарова и белобрысого Демку…

Кто же стоял за этой армией, совершавшей неожиданные отступления и наступления?

Тот человек непременно должен был знать подробности разгрома шулерского притона в Кожевниках. Он должен был понимать, что при имени «де Берни» полиция всполошится. Всей Москве известно, что у обер-полицмейстера имеются осведомители среди простого народа, и о французе, назвавшемся именем де Берни, довольно скоро станет известно…

Неужто это был сам де Берни?

Толковал же бедняга Дюбуа о некоем провансальце…

А Федька, кстати, особо напирал на нерусскую внешность мномого полицейского, что ударил ножом Абросимова. Он или не он?

А опрошенная прислуга притона вообще мало что знала о кавалере де Берни. Даже возникало подозрение, что лишь его имя слышала, но в лицо не видела. Может статься, злодей бывал в Москве наездами и по каким-то хитрым причинам останавливался не в Кожевниках, но приезжал гостем. Вот кабы Волконский дозволил круто разобраться с пресловутыми отпрысками знатных родов! Так ведь не позволил же - и дело о шулерах по-настоящему не завершилось, был отважный штурм притона, было спасение Вареньки Пуховой - но до конца все довести не удалось.

И какого черта беглый шулер заваривает теперь сию малопонятную кашу? А коли тут замешались французские шпионы - для чего им делить на части треклятый сервиз? (О шпионской деятельности у Архарова было весьма туманное представление).

Много, много было ниточек - вот сесть бы со Шварцем, с Клаварошем, с Левушкой, который тоже отличился при штурме притона, свести все вместе неторопливо… потому что в одиночестве архаровские мысли торопились и скакали, как блохи. Опять же, методичный Шварц мог рисовать на бумаге аккуратные кружки, соединять их линиями, то бишь - кто с кем во всей этой суете вокруг сервиза связан.

Архаров устал думать. Он и так в последние дни слишком много думал, сопоставлял, противопоставлял. Попросту говоря, кулаки у него чесались…

В дощатую дверь постучали. Архаров подскочил - вот сейчас явится нечто, позволяющее распутать клубок!

– К вашей милости с ботвиньей, - сказал Филя-Чкарь.

– Какая, к черту, ботвинья?!

Вошел Никодимка с корзиной.

– Так негоже ж, чтобы их благородия Николаи Петровичи в такую жарищу без холодненького службу исполняли! Ботвинья с крапивкой растертой, с лучком-перышком крошеным, с крутыми яичками, со свеколкой, на кваску ледяном! Нарочно извозчику лишнюю копейку дал, чтобы поскорее домчал, чтобы не согрелось! А к ней, ваши милости, семужка под лимоном, огурчики скоросольные! Извольте употреблять!

Счастливая рожа Никодимки вызывала смешанные чувства - хотелось дать камердинеру оплеуху, чтобы не встревал со своей ботвиньей в сложные умственные построения, а одновременно следовало его как-то поблагодарить. Все, что Никодимка делал на архаровской службе, он делал от души, а забавные его хитрости были шиты белыми нитками - вот ведь и извозчику он не переплатил, а просто знает, что Архаров выдаст ему вдвое больше против потраченного.

– А к ботвинье что? - спросил Архаров.

– Как полагается, ваши милости, - и Никодимка, сервируя трапезу на табурете, добыл из корзины фляжку и стопочку из хороших, серебряных, что подавались к барскому столу. - В жару-то много не выпить, а без того нельзя, без того - не ботвинья!

В стопочку он налил зверобойной водки, весьма полезной для здоровья, выложил на тарелочку ломтики черного хлеба, присыпал солью. Пока Архаров выпивал и наслаждался мгновенным действием водки на тело и душу, Никодимка выложил на другую тарелку тонко порезанную семгу к окрошке и встал, нагнувшись вперед, голову несколько скособочив и напустив на лицо ту сладкую дурь, которая с ума сводит дородных купчих. Он полагал сию пантомиму необходимым дополнением к ботвинье.

Архаров взялся за ложку. Повар Потап постарался, да и доехал ледяной квас быстро, да и семужка была хороша - но проснулась тревога. Архарову вдруг, ни с того ни с сего, показалось, что более он такой замечательной ботвиньи в жизни уж не попробует. Это было странно, и он задумался, не донеся ложки до рта: что бы сие означало? Какие неприятности предвидит душа? Что пытается подсказать разуму?