Далия Трускиновская - Блудное художество

– Ты чего, Дунь? - недоуменно спросил он. - Их милости приехать изволят и к себе пойдут, так ты там погоди… успеешь еще поздравить! Идем скорее, что ты тут толчешься?

И поспешил к лестнице.

Тереза, ничего не сказав, пошла следом - по ступеням, по темным комнатам. Кудрявый камердинер отворил дверь, и Тереза поняла, что неисповедимые пути Господни привели ее в хозяйскую спальню.

Камердинер приготовил все необходимое для ночного отдыха обер-полицмейстера. Там горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника распечатанная колода. Осталось только положить на постель свежевыстиранный и отутюженный шлафрок.

Хозяйничая, он раза два быстро глянул на Терезу, словно хотел о чем-то спросить, да не решился. Она же стояла, опустив голову, чтобы капюшон скрыл до подбородка ее лицо. Камердинер принял ее за другую - пусть, так даже лучше…

Уходя, камердинер застрял в дверях, словно ждал какого-то слова. Но не дождался. Дверь захлопнулась.

Следовало собраться с силами и приготовиться к неприятной беседе. Тем более - по-русски. Но сперва - проговорить все самое важное для себя по-французски, чтобы суметь объяснить… чтобы он понял то, чего мужчине понять невозможно…

– Нет, нет, нет… - сказала Тереза своему страху, - спокойно, спокойно…

И стала тщательно вытирать руки о юбку.

Он должен был понять… та связь между ними, что началась страшной ночью в ховринском особняке и длилась все эти годы, обязывала его понять!

– Сударь, выслушайте меня, - так начала Тереза свою беззвучную речь. - Мои слова покажутся вам безумными… нет… да!… Да, я безумна, я совершила преступление против всех законов человеческих и божественных… но я больше не могла вынести… он уже давно был мертв - и я была мертва… нет, нет…

Оправдания, конечно же, были, но ни одно не приходило на ум, ни одно не складывалось словесно.

Она вдруг поняла - во всем виновата зима в полумертвой усадьбе! Там кто угодно утратил бы дар речи навеки! И прокляла свое молчание теми жаркими ночами, когда говорил Мишель, а она лишь слушала и обнимала. Сейчас она оказалась не в силах высказать то, что переполнило дуду и излилось столь странным и страшным образом.

– Он посылал меня убить вас, - так хотела сказать Тереза, - да, он посылал меня убить вас, господин обер-полицмейстер, и дал мне нож. Мне следовало войти в ваш дом, спокойно рассказать вам об этом приказании, отдать нож - и пусть бы ваши люди вышли и изловили его… нет!… Я не могла допустить, чтобы его поймали, связали, бросили в темницу… нет, это - ложь, могла бы, если бы знала - что? Что он более из темницы не выйдет?… Как вышло, что я ударила его ножом? Я не знаю, что владело мной, но… но я не желала вашей смерти! Я не могла убить вас, значит, я должна была убить его, чтобы он перестал мучить меня… нет, все было совсем иначе…

– Это - безумие, - сказала она вслух.

А если безумие - может, Мишель еще жив? Может, лезвие только скользнуло, разрезало кожу, или даже уперлось во что-то, носимое под монашеским одеянием на поясе? И не надобно было никуда бежать, красться, дрожать от запоздалого возбуждения?

О, где ты, спасительное безумие?…

Безумных не карают… безумные сами себя не карают…

Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые - все это вернется вместе с безумием!…

И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…

Но Господь медлил, а слова для объяснения своего поступка никак не собирались у Терезы вместе, не выстраивались складной цепочкой, и лишь одно повторялось: он должен понять, он должен понять…

Он - сильный, умный, способный на внезапные озарения, и в этот раз, не дожидаясь путаных объяснений, поступит единственно возможным образом, главное - довериться, но и объяснить тоже как-то надо… а слов-то и нет…

Он должен понять! Он ведь уже не раз все понимал!

Он должен знать этот состояние, когда разума больше нет, а есть одна лишь душа, чья способность терпеть иссякла… да, именно так - душа, изнемогавшая от своего добровольного плена и в полете на свободу не разумеющая, где жизнь, где смерть… но и этого ведь словами не объяснишь, а разве аккордами, и то не клавикордными, нет еще такого инструмента, чтобы сыграть безумный полет души на волю…

– Нет, нет, нет, - сказала Тереза беззвучно. - Я вот как начну: милостивый государь, прибегаю к вам и прошу вашей помощи… я убила… я убила себя, истинную и подлинную себя, ибо все годы, принадлежавшие тому человеку, уже не мои годы, это его годы, я их ему отдала… нет, нет, нет…

И тут она услышала тяжелые шаги.

Сразу же все возвышенные мысли, не находящие словесного выражения, съежились, остался только страх… нет - страх и надежда!

Вошел плотный мужчина, первым делом сел в кресло и стал расстегивать пряжки туфель. Это был он - хотя Тереза видела этого человека всего трижды в жизни, она узнала его сразу. Тяжелое лицо, глубоко посаженные темные глаза, нос чуть длиннее, чем полагается местному жителю, - да и кафтан, выложенный по бортам широченным галуном, тоже свидетельствовал о том, что явился обер-полицмейстер.

Он был чем-то сильно недоволен, избавился от башмаков, вздохнул с истинным облегчением - и вдруг звонко расхохотался. Тереза съежилась - похоже, в этой спальне должны были встретиться два безумия…

Голос обер-полицмейстера оказался звонким и веселым, все слова Тереза поняла.

– Дуня, чего ты там стала в пень? Ступай сюда! Я знаешь что придумал?

Он ждал какую-то иную женщину, близкую ему - иначе в ее присутствии не стал бы разуваться… Тереза смутилась - сейчас он ощутит неловкость от своей ошибки, и это плохое начало для беседы, он будет недоволен, не пожелает ничего понимать…

Стало быть, нужно поскорее объявить себя - чтобы ошибка не разрасталась вширь и не сделалась препятствием между ними…

Тереза шагнула к креслу. И ощутила новый приступ страха. Именно теперь, когда она уже несколько освоилась со своим диковинным положением, - страх, отчаянная боязнь первого слова… хоть бы он задал вопрос, на который можно ответить!…

Он догадался, что в спальне - отнюдь не Дуня, но как - одному Богу ведомо. Тереза поняла это по его движению - он вскочил с кресла, как будто в помещении - враг, и предстоит драка…

Голос его также был голосом человека, говорящего с малоприятной особой.

– Сударыня! Раз уж вы ко мне пробрались - не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите. Что же вы, сударыня?