Далия Трускиновская - Блудное художество

Он приказывал - а она не была готова выслушать приказание и подчиниться. Он уже заранее был недоволен - и все, что будет сказано, заранее готов истолковать не в ее пользу.

И он же был сейчас ее единственным спасением!

Как нашкодившее дитя, ожидая наказания и все же веря в силу родительской любви, кидается к недовольной матери и припадает к ее коленям, - так Тереза устремилась к этому хмурому и готовому оказать решительный отпор мужчине, тряхнула головой, атласный капюшон соскользнул… она дала себя увидеть!…

Он замер - и было мгновение полнейшей тишины, полнейшего отсутствия мыслей и чувств, когда они оказались друг перед другом - Тереза окаменела, не дыша, он - также, не осталось в них ничего телесного, а только две души, уже готовые соприкоснуться.

Но миг, как ему и полагается, был краток.

Архаров опомнился первым. А, может, и не опомнился, не обрел рассудок, а утратил его окончательно.

Его качнуло к Терезе, кажется - помимо его воли…

Объятие было внезапным, мощным, безжалостным, звериным. Но именно такого она желала. Ей нужно было ощутить силу этого человека, чтобы увериться в своей безопасности. Пока он держит ее в охапке, как медведь добычу, ей ничто не угрожает, а объяснение подождет…

И, как вспыхивает искра от огнива, ярко и пронзительно вспыхнула коротенькая мысль: спасена, спасена!…

Главное - довериться, отдаться, и тогда уж точно спасена…

Странное состояние - когда душа плавает под потолком, а тело готово к величайшей покорности. Тереза знала это состояние, но тогда она была иной, она сама в себе его воспитала, и знала она, что так должна отзываться только на прикосновение Мишеля, которое никогда не было грубым. Теперь же оно сперва изумило ее, потом вдруг обрадовало - это был миг необъяснимого счастья. Недоставало… недоставало поцелуя…

Безумие, о котором она умоляла Господа, снизошло на нее, радостное безумие торжествующей покорности. Теперь можно было ни о чем не беспокоиться - рядом стоял мужчина, она ощущала его всего, она желала лишь, чтобы объятия стали еще теснее - как будто это было возможно.

В полной и безупречной темноте, которая бывает под опустившимися веками, заговорили два тела, губы нашли друг друга, поцелуя даже не потребовалось - одно их соприкосновение уже было как целый мир с солнцем и радугами. Тяжелые гулкие аккорды взволнованной крови зазвучали в голове и во всем теле.

И ничего не требовалось объяснять.

Она была спасена, спасена!

Тереза, уложенная на постель, сама притянула к себе этого человека, наслаждаясь его молчанием, и тяжестью его огромного тела, и атласной кожей под кончиками своих пальцев. Спасение могло быть только таким - страх исчез, огромное понимание возникло. Да, этот человек понимал ее более, чем если бы жил с ней рядом, в одном доме, годами делил ложе, и слышал в музыке то же, что и она. Его странные поступки происходили как раз от понимания - Тереза помнила все, и подарок, присланный с молодым гвардейцем, и векселя, будь они неладны, и его молчание в кабинете, когда она вернула деньги, и нежелание ее удерживать, и даже то, как он ушел от окна, в котором увидел ее и Мишеля…

Все повторилось диковинным образом - вернулась та ночь, когда она приготовилась к смерти, а он ворвался в ховринский особняк и вошел в большую гостиную с обнаженной шпагой, и только музыки не было - было то, во что превращается музыка, отзвучав, где-то в высочайших небесных сферах, было то, ради чего, собственно, и звучит в мире музыка…

Он был прост и груб, но Тереза чувствовала, что иным он быть сейчас не может - выплескивалось то, что скопилось за четыре года, разразилась долгожданная гроза - а кто пишет правила для грозы и кто требует их соблюдения от неудержимого ливня, от оглушительного грома?

Не было у него иного способа спасти ее - а прочее, то, что можно облечь в слова, пусть подождет…

Она не успела насладиться умиротворенным колыханием души на незримых волнах небесного эфира - измученная и внезапно счастливая, она провалилась в сон. Впрочем, и сна не было - а просто, открыв глаза, она увидела, что в комнате уже почти светло. Это был свет раннего утра, она видела его редко, но все же сообразила - время предрассветное…

Ее одежда была в изумительном беспорядке, а рядом, зарывшись лицом в подушку, спал полуодетый человек, которого она не сразу узнала.

Она отодвинулась от этого человека и разбудила в себе страх.

Вспомнилось все. Отчетливо вспомнилось, и Тереза была самой себе понятна во всех своих решениях и поступках кроме одного: как она здесь оказалась, в этой постели, с этим огромным человеком? Что он с ней сделал? Как вышло, что они - вместе?

Это было лишнее, совершенно лишнее! Она не желала этого! Она только не смогла воспротивиться!…

Мужчина, который смял ее тело, который должен был стать ее спасением, но, как видно, не смог, спал, даже не удосужившись снять с себя кафтан. Спереди все на нем было расстегнуто, и Тереза отвела взгляд - она не могла смотреть на большой белый живот, он сделался неприятен до дрожи, до ужаса…

Тереза, как всякая женщина, умела находить себе оправдания, знала, где их искать, и до сих пор успешно с поиском справлялась. Но события минувшей ночи были таковы, что она даже не могла бы самой себе сказать: голубушка, ты убила своего давнего любовника, а потом кинулась искать защиты к совершенно незнакомому, но обладающему немалой властью человеку, который в иных обстоятельствах вызвал бы у тебя лишь отвращение, и с перепугу отдалась ему, как не отдается последняя парижская шлюха! Это было слишком сурово и просто, а она менее всего на свете любила простоту…

Неведомо, что с Мишелем, - так сказала она себе, - может, он остался жив, и все, что было, - напрасно… Однако жизнь его уже иссякла, он обречен, он сам это знал, и не для того ли посылал любовницу убивать врага, что в глубине души надеялся - она не выдержит и, измученная любовью, своими руками погубит человека, затянувшего ее в этот черный омут? Он искал смерти, - так сказала она себе, - иначе не ввязался бы в интригу и не носился по Москве, умирающий и озлобленный, а лежал, окруженный заботой своей деревенской родни.

Он, возможно, был ей даже благодарен за эту попытку…

Не могла же она в самом деле одним ударом ножа убить человека!

Мишель жив, Мишель жив, ему удалось убраться из переулка, - так сказала она себе, чувствуя, что ночной страх уступает место чему-то иному. И ей следует поскорее покинуть этот дом - пока не проснулся огромный мужчина с ней рядом, пока не повернул к ней крупную голову и не сказал…

А что он мог сказать - неважно, Тереза боялась услышать самый его голос.

Ей казалось, что безумие накрывает человека, словно зеленоватой морской волной, и забирает душу сразу всю, целиком. О том, что оно приходит шаг за шагом, Тереза не знала - и не знала, что есть некий порог, у которого оно может помедлить несколько, чтобы окончательно измучить душу. Там, на этом пороге, оно довольно внятно и даже разумно врет, выстраивая мир на грани, мир из примет и чувств действительно существующих, но сложенных вместе по каким-то особым законам.