Дж. Дэвис - Заговор Ван Гога

Одной бессонной ночью Эсфирь села в машину и проехала через весь Тель-Авив, ища совета у Йосси Лева. Майор терпеливо выслушал, но, как и всегда, ответил прямо и грубовато: «Хочешь, езжай, а хочешь, нет. Следуй своей интуиции. Она выручала тебя в тысяче диких ситуаций». Да, но что именно пыталась сказать ей интуиция? Как было разобраться в противоречивых эмоциях, что взяли ее в клещи подобно толпе разъяренных фанатиков, побивающих жертву камнями?

По дороге домой ей вспомнился один ортодоксальный раввин, с которым она как-то раз познакомилась в доме призрения, куда пришла навестить мать. Нельзя сказать, чтобы Эсфирь была глубоко религиозна, но этот раввин казался ей очень понимающим и мудрым, так что на следующее утро после известия об отце она позвонила с просьбой о встрече. И раввин сказал ей, что нельзя допускать, чтобы на решение влияли те воображаемые чувства, которые якобы испытывает ее мать. Ведь Роза уже ничего не чувствует. А сама Эсфирь никогда не сумеет обрести душевный покой, если не встретится с отцом. Такая поездка, а может быть, даже и прощение (если она найдет в себе столько сил) могли бы стать «мицвой», актом сострадания и милосердия в отношении умирающего человека, каких бы бед он ни натворил. Милосердие куда важнее наказания, и за это ей воздастся…

– Словом, вы решили лететь в Чикаго, – напомнил о себе Хенсон.

Она молча кивнула. Впрочем, Мейер ничего не знал. Она купила билет, уговорив саму себя, что сможет отказаться в последний момент. Самообман, конечно, но в ту минуту она в это верила.

– И вы, стало быть, позвонили ему из аэропорта, а он дал вам адрес?

– Не только. Он мне назвал… эти… как их там?.. Какие-то «сетевые координаты», что ли… Сколько-то там сотен к северу, чего-то такое к западу… Не могу сказать, чтобы я в них толком разобралась, зато таксист все отлично понял.

– У нас тут сетка используется. Пересечение Стейт-авеню и Мэдисон-авеню дает нуль, точку отсчета, – объяснил Хенсон. – Весьма удобно, ведь заблудиться в большом городе проще простого, особенно в Старом Свете: Лондон, Дамаск, Каир. Такая древность, знаете ли…

– Надо же, никогда не слышала, – сказала она.

Хенсон улыбнулся.

– Хотя работаете в турфирме?

– Я организую группы.

– А-а…

Она вспомнила, как дрожал голос на том конце провода. На секунду ей пришло в голову, уж не стоял ли рядом Шток, приставив пистолет к виску Мейера, но нет, это звучали эмоции. Благодарность за шанс получить прощение…

– Когда я позвонила из аэропорта, отец дал адрес и сетевой код. Я приехала, а там… Ну, вы знаете.

Пару секунд Хенсон молча смотрел ей в лицо.

– Этот самый Шток, должно быть, настоящий эксперт, коль скоро он с вами справился. В смысле, с вашей-то подготовкой… Лев говорит, вы одна из лучших.

– Подготовка? О чем вы?

Ничего не ответив, Хенсон многозначительно опустил глаза на свои записи. И все-то он знает, все-то он ведает… Наглый индюк. Страшно потянуло влепить ему пощечину.

– Вы вот что мне растолкуйте, – зло прошипела она. – С какой стати сюда «контора» лезет? Расследовать убийство – это дело для чикагской полиции. Я им дала приметы, все рассказала. Теперь они должны найти его убийцу. А убийства – это их епархия, не ваша, ясно?

– Вы сказали «контора»? А при чем здесь ЦРУ? – Хенсон мило улыбнулся. – Теперь уже я не понимаю, о чем говорите вы.

«Ах, вот как? – подумала она. – Бей врага его же оружием? »

– Мне нужно вызвать такси.

– А вот детектив Томас сначала подумал на вас, что это вы отца убили.

– Я?! Да в меня три раза стреляли!

– Что ж поделаешь, такая у него была версия. Кроме шуток.

– Мейер сначала выпустил три пули в меня, а потом еще две себе в лицо? Или, погодите. Сначала я застрелила его, потом себя, будто бы…

– Ужас, правда? Но понимаете, когда он получил сведения про Мейера, то ему показалось, что…

– Сведения?

– Причина, по которой от него ушла ваша мать.

В комнате воцарилась такая тишина, будто вселенную только что передернуло. Что он несет?

– Это Мейер нас бросил, а не мать!

– Вы серьезно ничего не знаете? – Хенсон склонил голову набок. – Вы меня извините, в это трудно поверить. Я говорю, вы всегда могли бы все узнать, если бы только захотели. Но ведь не захотели, верно? Впрочем, вас можно понять.

– Он удрал от матери с какой-то шиксой! С белобрысой шиксой!

Ни одно чувство не отразилось на лице Хенсона.

– Неверно.

У Эсфири заныло сердце. Она отказывалась встретиться с отцом, когда тот уже умирал. А теперь, после того, как она наконец-то уступила, его вырвали в тот самый миг, когда он был готов объяснить, почему оставил семью. Нет-нет, это невозможно! Такое объяснить нельзя! Отчего же он не попробовал с ней связаться за прошедшие тридцать пять лет? Та боль в глазах матери при всяком вопросе об отце… Откуда она? Появилась на пустом месте?

– Вы родились в начале шестьдесят шестого года, – сказал Хенсон. – Примерно в то же самое время Служба иммиграции и натурализации пересматривала дела нескольких евреев, попросивших убежища около пятьдесят первого года. Я бы сказал, их скорее интересовали советские агенты-нелегалы, нежели вероятные нацисты. Как бы то ни было, о вашем отце всплыли кое-какие вещи, очень напоминавшие биографию некоего головореза по имени Стефан Мейербер.

На лбу Эсфири выступил холодный пот. Мать ни слова об этом не упоминала!

– И?

По словам Хенсона, после прибытия в Соединенные Штаты жизнь Сэмюеля Мейера ничем особенным не выделялась. Он осел в Чикаго и устроился в одну из мастерских, подрабатывая таксистом-частником по выходным. Копил деньги, а потом вместе с Розой Горен купил тот самый дом, где и умер в конечном счете. В полицейские сводки имя его попадало дважды. В 1959 году он проходил свидетелем по делу об ограблении. Возле какого-то джаз-клуба белый отнял деньги у черного. До суда не дошло, потому как жертва так и не появилась, чтобы подать официальное заявление в полицию. В 1963 году его задержали во время забастовки в числе доброй дюжины пикетчиков. Факты обвинения оказались подтасованы в целях давления на их профсоюз, так что по прошествии нескольких часов Мейера отпустили. В общем, жизнь его текла тихо и спокойно, он был весь поглощен работой, время от времени ходил в синагогу и играл в домино с рабочими-итальянцами, все из той же мастерской. В начале 1966 года родилась Эсфирь. Словом, Сэмюель Мейер и его супруга Роза, можно сказать, посвятили себя воплощению американской мечты.

Однако через несколько месяцев после рождения дочери Сэмюель Мейер зашел в ломбард, расположенный неподалеку от делового центра, и предложил серебряную табакерку, украшенную изображениями скрещенных пушек и геральдических лилий. Хозяин ломбарда сразу понял, что вещица намного древнее и дороже, чем утверждал Мейер. Месяцем раньше в одном из особняков квартала «Лейк-форест» произошло ограбление, пропало несколько антикварных поделок. Хотя в списке, переданном из полиции, табакерка не значилась, хозяин все равно позвонил в участок и поделился сомнениями. Полиция застала Мейера на его таксомоторной стоянке и допросила. Он сказал, что табакерку ему дал какой-то человек в Голландии, еще во время войны, и что вплоть до эмиграции он носил ее в кармане как талисман. При более тщательном осмотре на днище удалось прочитать клеймо пробы и монограмму, из которой следовало, что эту табакерку изготовили для родного брата Людовика XIV, Филиппа, – главнокомандующего войсками Франции. Этот знаменитый гомосексуалист заказал для своих ближайших друзей пять таких табакерок. Три из них находятся в музеях, одна утеряна, а еще одну в 1943 году отобрали у банкира-еврея из Ниццы. Причем грабитель известен – французский нацист по имени Стефан Мейербер.