Кирил Бонфильоли - Эндшпиль Маккабрея [=Не тычьте в меня этой штукой]

Звезды горели ярко, но мы слишком оторвались от погони, и нас бы не разглядели; мы вскарабкались по склону — благословенна будь моя новообретенная физподготовка — и двинулись на северо-запад, к огням Грейндж-Овер-Сэндза в шести милях от нас, по ту сторону мерцающих приливных топей.

В жизни со мной такого не было — самое странное путешествие, что я когда-либо предпринимал. Тьма, неслышное близкое море, свист и нытье крыльев сотен изумлённых птиц, шлёпанье наших ног по мокрому песку — и страх, гнавший нас вперёд, к огням, что корчились так далеко, по ту сторону залива.

Но в мою пользу решало вот что: я ступал по знакомой земле. План мой был таков: дойти до Зыбучего Пруда — предательской двухмильной лагуны — в самой её опасной точке, оттуда повернуть на северо-восток, добраться до самого узкого её места и там перейти. В этой точке дружественный берег Силвердейла окажется в двух милях строго к северу. Это зависело от того, в правильном ли месте мы перебрались через Кир, а также от того, там ли, где я полагал, сейчас располагается отлив; у меня не было выбора, кроме как предположить, что я прав по обоим пунктам.

Вот тут и начался кошмар.

Джок скакал вприпрыжку в нескольких ярдах слева от меня, когда мы оба ощутили под собою зыбь. Я сделал то, что и следует делать в таком случае — двигаться быстро, но резко забирать по кругу к тому месту, с которого начал. А Джок — нет. Он остановился, хрюкнул, попробовал высвободиться, поплескался и быстро увяз. Я бросил чемодан и принялся охотиться на него в темноте, а он звал меня, и голос его в панике звенел — я такого никогда не слышал. Я уцепился за его руку и тоже начал тонуть; кинулся плашмя вниз, упершись в трясину лишь локтями. Будто вытягиваешь из земли дуб. Я встал на колени, чтобы ухватиться получше, но колени мои увязли сразу же, ужасающе.

— Ляг вперёд, — рыкнул я.

— Не могу, мистер Чарли, — мне уже по брюхо.

— Подожди, достану чемодан.

Чтобы отыскать его, пришлось чиркнуть спичкой, затем ещё одной — чтобы снова найти Джока в гипнотическом мерцании мокрого песка и звёздного света. Я пихнул чемодан вперёд, и Джок возложил на него руки, прижал к груди, вогнал в грязь, навалившись на него всем телом.

— Не годится, мистер Чарли, — наконец сказал он. — Мне уже до подмышек. Я вздохнуть не могу. — Голос его звучал жуткой карикатурой.

За нами — причем не очень далеко за нами — я слышал ритмичный плеск подошв по песку.

— Давайте, мистер Чарли, мотайте отсюда!

— Господи боже, Джок, за кого ты меня принимаешь?

— Дуру не валяйте, — пропыхтел он. — Валите. Но сперва окажите услугу. Сами знаете. Мне так не хочется. Может, полчаса уйдёт. Давайте, помогите.

— Господи боже, Джок, — повторил я в полном ужасе.

— Давайте же, старина. Быстро. Поднажмите.

В панике я побарахтался и с трудом встал. Возня и сопенье подо мной были уже непереносимы, и левой ногой я наступил на чемодан, а правой — Джоку на голову. И поднажал. Булькал он кошмарно, только голова никак не тонула. Я снова и снова бил по ней ногой, в неистовстве, пока всё не стихло, после чего выцарапал чемодан из топи и побежал — не разбирая дороги, стеная от ужаса, жути и любви.

Услышав, как подо мной хмыкает вода, я догадался, куда попал, и бросился в протоку, уже не думая, есть там брод или нет. Перебрался на другую сторону, оставив ботинок в грязи — тот самый ботинок, слава богу, — побежал на север, и каждый глоток воздуха рвал мне трахею. Один раз я упал и не смог подняться; слева за спиной мигали факелы — быть может, кто-то отправился вслед за Джоком: не знаю, уже не важно. Я скинул другой ботинок, встал и побежал опять, проклиная всё на свете, рыдая, проваливаясь в овраги, сбивая ноги о камни и ракушки, чемодан лупил меня по коленям, — пока, наконец, я с разбегу не врезался в остатки волнолома у стрелки Дженни Браун.

Там я немного пришел в себя — посидел на чемодане, стараясь рассуждать спокойно: мне предстояло смириться с тем, что произошло. Нет — с тем, что я совершил. С тем, что совершаю. Сверху полил мягкий дождик, и я поднял лицо навстречу каплям — пусть смоет хоть немного жара и зла.

Рюкзак остался в Зыбучем Пруду; всё необходимое для жизни было в нём. В чемодане же нет почти ничего, если не считать нескольких денежных пачек. Мне требовались оружие, обувь, сухая одежда, еда, выпивка, укрытие и — превыше всего прочего — чьё-нибудь тёплое слово. Чьё угодно.

Оставляя низкие известняковые утёсы по правую руку, я, спотыкаясь, брёл по берегу почти милю — до стрелки Известный Конец, за которой и начинались солонцы, тот странный пейзаж, омываемый морем, вымоины и кочкарники, где пасутся лучшие в Англии ягнята.

Справа у меня над головой сияли огни добрых домовладельцев Силвердейла; я поймал себя на том, что прежестоко им завидую. Именно такие владеют секретом счастья, это они овладели его искусством, они всегда его знали. Счастье — аннуитет или акции Строительного общества; пенсия и голубые гортензии, а также изумительно смышлёные внучата, счастье — это когда тебя избирают в Попечительский совет, а в огороде ранние вызрели, хоть и совсем ещё мало, а ты жив и чудесно-сохранился-для-своего-возраста, а вот такого-то уже на кладбище свезли, счастье — это зимние рамы, и сидишь у электрического камина, вспоминая, как тогда выписал Региональному Управляющему по первое число, а ещё тот раз, когда Дорис…

Счастье — это легко; почему только на него не подписывается большинство людей?

Я крался по дороге, уводившей прочь от берега. Мои часы гласили — 11:40. Пятница, стало быть, спиртное закончили отпускать в одиннадцать, плюс десять минут на допить, плюс, скажем, ещё десять — избавиться от надоед. Мои мокрые и драные носки влажно шептались с мостовой. Перед гостиницей машин не было, свет в вестибюле не горел. Меня уже колотило от холода, запоздалой реакции и надежды на вспомоществование, когда я проковылял по темной стоянке, обогнул здание и приблизился к кухонному окну.

Хозяин — или совладелец, как он предпочитает называться, — стоял невдалеке от кухонной двери. На нём была та позорная шляпа, которую он всегда надевает, спускаясь в погреб, а лицо его, как обычно, выглядело так, будто он отправляет кого-то на виселицу. Своим желчным взором он время от времени наблюдал мою карьеру уже с четверть века, и она не производила на него впечатления.

Он открыл кухонную дверь и бесстрастно оглядел меня с ног до головы.

— Добрый вечер, мистер Маккабрей, — сказал он. — Вы несколько сбросили вес.

— Гарри, — пробормотал я. — Вы должны мне помочь. Прошу вас.

— Мистер Маккабрей, последний раз вы просили у меня выпить после закрытия в 1956 году. Ответ с тех пор не изменился — нет.