Кирил Бонфильоли - Не тычьте в меня этой штукой [litres]

Я оседлал «роллз», до отказа втянув в легкие ни с чем не сравнимый аромат новых кузовных работ, новой шкурной обивки. Здоровенный удрученный малый, сознавая свое место, стоял на подножке и направлял меня наружу. «Роллз» завелся мягко, радостно, будто хорошенько шлепнутая вдовица, и мы выплыли из Грузовой Секции с таким же примерно шумом, что золотая рыбка в аквариуме. По их грубым, необразованным американским физиономиям я сумел определить, что воспитай их другая культура, они бы непременно стучали себя кулаками по лбу. В знак уважения, видите ли.

На выезде нас встретил малый из Посольства – по-прежнему визжа и едва ли не удавившись от ярости и досады. Воспитай его другая культура, он бы, вероятно, зачем-нибудь стукнул кулаком по лбу мне. Я попытался его урезонить, умоляя не позорить Дипломатический Корпус, и он, наконец, несколько опамятовался. В осадок после кипения выпало одно: Посол сейчас далеко, в какой-то земле обетованной для гольфа, играет в него, или в лапту, или еще во что-то с каким-то из их Президентов, или Конгрессменов, или кто там еще у них есть, но вернется утром, и вот тогда я должен ему доложить о прибытии – живой или мертвый, с картузом в кулаке, – выслушать увещевания, сдать мою «Гончую», а он, визгун то есть, требует назвать ему имя того окаянного наглеца, что осмелился покуситься на свинцовые пломбы Министерства иностранных дел, коими был опечатал «роллз». Я сообщил его, что малого зовут Макдёрмо (в запале – неплохо придумано, согласитесь), и пообещал попытаться найти время и заглянуть к Послу в ближайшие дни.

Он снова понес невнятную околесицу – каждую фразу начинал с «Вы отдаете себе отчет…», а потом ее не заканчивал, – поэтому я решительно воспротивился.

– Возьмите себя в руки, – строго сказал я, суя ему в ладонь фунтовую купюру. Отъезжая прочь, я поймал его в зеркальце заднего вида: он неистово на чем-то прыгал. Слишком уж эмоциональна эта дипломатическая публика. В Москве б от него толку не было – скомпрометировали бы на раз.

Я отыскал свой отель и в гараже передал «роллз-ройс» способному на вид малому буроватой наружности: в глазах у него искрился юморок, и меня к себе он расположил сразу. Мы договорились, что к кузову применять он будет только ветошь и ничего более, – мистер Спиноза витал бы надо мною бледным призраком до конца дней моих, если б я позволил драить детергентами или мумифицировать силиконом его Особую Секретную Полироль. После чего я доехал на подъемнике – как тут выражаются, а вы не знали? – до стойки портье (багаж при мне), и так вот, короткими перебежками добрался до своего превосходно оборудованного номера с уборной, достойной самой богини Клоаки. Как прирожденный англичанин, я выключил смехотворное воздушное кондиционирование и распахнул окна.

Пятнадцать минут спустя я снова включил кондиционирование и вынужден был телефонировать портье, дабы в номер прислали кого-нибудь закрыть мне окна… стыд-то какой.

Позднее мне прислали каких-то сэндвичей, которые мне понравились не слишком.

Еще позднее я убаюкал себя чтением единственного полупостижимого абзаца книги.

А вы знаете, утром мне принесли чашку чаю – и велли-коллепного притом. Если б еще вспомнить название отеля, я бы вам его сообщил.

После чего меня угостили этаким восхитительно скрупулезным американским завтраком – сплошь свежая грудинка, оладьи и сироп, – и мне он вообще-то не понравился.

Я спустился на подъемнике (!) в гараж поинтересоваться самочувствием «роллза», который, судя по всему, ночь провел в неге. Буроватый малый не устоял и вымыл-таки ему окна – но лишь мыльной водой, как он поклялся, и я его помиловал и отстегнул ему от своих щедрот. Десять минут спустя я уже сидел в гигантском таксомоторе, причем – кондиционированном, нанятом на весь день за пятьдесят долларов; сумма выглядит невообразимо огромной, я знаю, но деньги здесь кошмарно мало стоят, вы удивитесь. Потому что их так много, понимаете?

Таксиста звали, судя по всему, Брат, а у него отчего-то сложилось ощущение, что мое имя – Дед. Я дружелюбно объяснил, что вообще-то оно – Чарли, но он ответил:

– О как? Ну что, оч приятно, Дед.

А через некоторое время я уже и сам не возражал – то есть, в чужом монастыре все-таки, а? – и вскоре он уже возил меня по всем достопримечательностям Вашингтона, не щадя ни единой. Удивительно изящный и величественный город, хотя выстроен преимущественно из задрипанного известняка; я наслаждался каждой минутой. Неимоверная жара темперировалась приятным бризом, трепавшим хлопковые платьица девушек самым притягательным манером. Как только ухитряются все американские девушки разживаться такими аппетитными ногами: округлыми, гладкими, выносливо стройными? И если уж об этом зашла речь, почему у них у всех такие изумительные титьки? Крупнее, готов признать, чем нам с вами нравится, но все равно восхитительные. Когда мы остановились у светофора, дорогу перед нами перешло особо упитанное юное существо – ее ошеломительный бюст при каждом шаге подскакивал дюйма на четыре.

– Честное слово, Брат, – сказал я Брату, – что за бесспорно чарующее создание!

– Эт что ль дамочка сисястая? Не-а. В койке они как бы расплываются навроде лопнувшей глазуньи, только здоровые.

Мне от мысли об этом несколько поплохело. Брат затем перешел к изложению своих личных вкусов в подобных вопросах, – которые я счел пленительными, но до определенной степени диковинными.

Предполагалось – с некоторой долей истины, причем, – что работы Ван Дейка [118] Антонис Ван Дейк (1599–1641) – фламандский живописец. Итальянский период его творчества приходится на 1621–1627 гг. «Портрет Клелии Каттанео, дочери маркизы Гримальди» написан в 1623 г. генуэзского периода представляет собой лучшую коллекцию портретов на свете. Я пришел к подобной точке зрения сам в Вашингтонской Национальной галерее: пока не увидите их «Клелию Каттанео», едва ли можно утверждать, будто вы что-то видели вообще. Только в Галерее я задержался около часа: невозможно впитать много искусства сопоставимого богатства и красоты за один присест, а я намеревался взглянуть лишь на одного конкретного Джорджоне. Будь у меня время – не торопи меня этот лютый сержант, Смерть, со своим ордером, – я развернул бы перед вами историю-другую, но такие броски уже не засчитываются.