Варвара Клюева - Покойный был с причудами

— Хм! И покойный носил эту коллекцию с собой? Не тяжеловато ли? Если я правильно понял, за одиннадцать лет Подкопаев сменил едва ли не сотню адресов. Если хотя бы каждый пятый из его бывших хозяев забывал потребовать ключи обратно, связочка получается чересчур увесистая. Наверное, таскать такую в кармане не совсем удобно, да и зачем?

— Ну, Мефодия трудно назвать существом сугубо рациональным. И во внимании к мелочам нельзя обвинить. Однажды какой-то придурок пришпилил ему на полу пиджака куриную лапку, так Мефодий ходил с ней две недели, пока сама не отскочила. И груда металлолома в кармане ему не была бы помехой, он ее просто не заметил бы. Нужно на всякий случай спросить у ребят, не обратил ли кто-нибудь внимания на необъяснимую привязанность Мефодия к увесистой связке ключей. Ладно, с первым вопросом покончили. Ключа ты не находил и у Леши в квартире не был. Остается разобраться с обещанием тянуть с началом расследования до пятницы. Сегодня мне сообщили, что приехали родители Мефодия. Тебе не кажется, что ты поторопился с вызовом? Они должны знать, у кого сын жил последние дни. А мы не имеем права просить Лёнича дать ложные показания. Каким же образом ты собираешься морочить голову начальству?

Услышав резкие нотки в моем голосе, Селезнев помрачнел.

— Во-первых, родителей отыскал не я, а участковый, к которому с самого начала попало это дело. Они прилетели в Москву вчера примерно в то время, когда мы с тобой разговаривали. Я видел их вечером, выразил соболезнования и сказал, что должен побеседовать с ними, но готов отложить разговор на пару дней, пока они немного придут в себя и уладят необходимые формальности. Подкопаевы с благодарностью приняли отсрочку. Мы договорились встретиться в пятницу. Во-вторых, у меня сложилось впечатление, будто они не знали о мытарствах сына. Они писали ему до востребования.

— А как ты оправдался перед начальством? Вряд ли оно одобряет столь гуманное отношение к родственникам убиенных, если от него страдает следствие.

— Я веду сразу несколько дел. Начальство полагает, что я собираюсь к пятнице расквитаться с остальными долгами, чтобы с чистой совестью сосредоточиться на деле Подкопаева.

Селезнев подчеркнуто смотрел мне в глаза и ни разу, пока говорил, не отвел взгляда. В его словах мне слышались вызов и обида: все-таки его задело мое недоверие и этот допрос. Оно и понятно. Человек в лепешку расшибается, чтобы сдержать слово, помочь людям, которым, между прочим, ничем не обязан, и вот благодарность…

— Не обижайся, Дон, — попросила я виновато. — Я никогда не подвергла бы тебя этому допросу, если бы дело касалось только меня. Когда я вчера тебя увидела — ты еще и слова не сказал, — первая моя мысль была о том, что я без разговоров пошла бы с тобой в разведку. Чтоб мне провалиться, если вру.

Селезнев улыбнулся.

— Меня та же мысль посетила в субботу — еще до того, как мы встретились.

Я потянулась к чайнику, и тут мой взгляд случайно упал на часы.

— Боже! Немедленно смываемся! Сейчас сюда заявится вся гоп-компания.

— Ты не рассказала им о нашем договоре? — спросил он, когда мы выскочили на лестницу и, перескакивая ступеньки, побежали вниз.

— Нет, ты же просил, — пропыхтела я. — Но они о многом догадываются. А если Леша перескажет наш с ним телефонный разговор, понять, что к чему, будет совсем несложно. Когда он сообщил мне о неизвестном посетителе, я испугалась и предложила поискать микрофоны. Ох, и еще эта глупость, будто я все объясню в предсмертной записке! Боже, пощади идиотку! Если они узнают правду о заговоре у них за спиной, мне не жить. Сейчас-то они с моей подачи думают, будто я выудила из тебя служебную информацию древним женским способом.

Селезнев расхохотался:

— Ты сказала, что обольстила меня?

— Ну, не совсем. Скорее, позволила так думать. Нужно же было как-то объяснить свою осведомленность. Эти гады ни за что не оставили бы меня в покое, если бы я не подбросила им эту идею. Ведь я впервые в жизни скрываю от них нечто важное. Добро бы еще тайна была моей личной…

— Не оправдывайся, я не против, — сказал Селезнев, хихикнув.

Мы вышли из подъезда и направились к его машине.

— О боже, ну при чем здесь ты? Я боюсь, они догадаются, как обстоит дело в действительности. Мне, например, вряд ли понравилось бы, если бы они за меня приняли какое-то важное решение, да еще скрывали бы это.

— Ты всегда можешь оправдаться тем, что я загнал тебя в угол. Ведь я знал все о вечеринке и о фарсе в больнице. Следовательно, мог посредством шантажа склонить тебя к чему угодно. — Он распахнул передо мной дверцу серого «жигуленка». — Куда едем?

— Покатаемся по округе. Минут через десять я должна вернуться. Насчет шантажа ты, конечно, неплохо придумал, но сомневаюсь, что они клюнут. Вот ты бы поверил, что я уступила шантажисту?

— Ну, если бы опасность грозила кому-то из твоих близких, наверное, поверил бы.

— Они знают меня лучше. Я просто зверею, когда на меня давят. Ничего не соображаю от бешенства. Кроме того, как ты собираешься с ними сойтись, если я представлю тебя шантажистом?

— Спишем все на недоразумение. Я открыл тебе свои карты и попросил об ответной любезности, а ты решила, что в случае отказа я приму крутые меры. Но в конце концов выяснилось, что я замечательный, чуткий, душевный человек, готовый поступиться интересами следствия ради торжества милосердия. Пойдет?

— Ты еще напиши гимн в честь своих исключительных достоинств, — засмеялась я, — это произведет на моих друзей неизгладимое впечатление. Они с благоговением вознесут тебя на пьедестал и поставят перед твоим образом свечи. Станешь святым покровителем всех обиженных силовыми структурами нашего замечательного правового государства.

— Не выйдет. Я очень скромен. Даме не к лицу фыркать, запомни. И вообще, видишь тех четырех молодцев, мрачно шагающих к твоему подъезду? По-моему, тебе пора.

Я подождала, пока ребята войдут в подъезд, — не вылезать же у них на глазах из машины предполагаемого противника. Но прошло еще минут пять, прежде чем я решилась отправиться на заклание. Наступила моя очередь подвергнуться допросу, и, честно говоря, я не жаждала приблизить сей волнующий миг. Но поскольку избежать неизбежного все равно невозможно, пришлось сделать над собой усилие и покинуть приятное общество Селезнева. Идальго ободряюще улыбнулся на прощание и пожелал ни пуха ни пера. Я с чувством послала его к черту и поплелась домой.

Едва я успела открыть дверь, как в прихожую пушечным ядром вылетел Прошка и потребовал:

— А ну-ка дыхни!

Я настолько опешила от этой неслыханной наглости, что подчинилась, и только в следующую секунду пришла в себя.