Елена Роговая - Лувр делает Одесса

Не успел он сделать и пару шагов, как кто-то его окликнул.

– Ефим Разумовский! Дорогой вы мой!

Фима оглянулся и обомлел. Перед ним стоял Марк Абрамович собственной персоной. Одет он был дорого, но без прежнего лоска, который так любил хозяин ювелирной лавки. Даже радость от встречи и улыбка не могли скрыть его глубокие душевные переживания.

– Фима, вы позволите мне вас так называть по старой дружбе?

– Конечно, Марк Абрамович. Как вы здесь оказались?

– Живу в Париже, молодой человек. Несколько лет назад перебрался с семьей. Если бы вы знали, как я рад нашей встрече! Я вас искал! – запричитал Левинзон со слезами на глазах.

Откуда ни возьмись появился фотограф. Марк Абрамович моментально изменился в лице и принялся демонстративно обнимать Ефима, искоса поглядывая в объектив фотоаппарата.

– Monsieur Razumovsky, qui est ce monsieur? Est il votre père?  [26]– спросил фотограф.

– Это Ефим Разумовский, господа! Все познакомьтесь, господин Разумовский – мой лучший друг! – воодушевился Марк Абрамович, абсолютно не понимая, о чем его спрашивают. – Прошу любить и жаловать. Лучший из ювелиров, какие у меня работали. Именно я сообщил прессе, что тиара – дело рук господина Разумовского. Отношусь к нему как к родному сыну. Подтверди, Ефим.

– Наверное, – смутился Фима, – но мне кажется, они вас не понимают. Марк Абрамович, идемте побыстрее отсюда. Видите, уже собралась толпа.

– Неудобно. Это невежливо, – тянул время Левинзон. – Нужно позволить ему сделать еще парочку фотографий.

Фима послушно встал рядом с Левинзоном, давая бывшему работодателю искупаться в лучах славы.

– Они не дадут нам поговорить. Зайдем в ресторан, – предложил Марк Абрамович, – забирая инициативу в свои руки. – Фима, в последние дни я только и делаю, что просматриваю газеты и сердечно переживаю. Нет ни одного номера без вашего портрета или чудных работ. Вы молодец! Я всегда знал и верил. Может быть, у вас и есть причина немного на меня обижаться, но, плати я вам хорошую зарплату, неизвестно, было бы сейчас все это?

– Я часто размышлял над своей жизнью, особенно во время болезни.

– А что такое?

– Воспаление легких. Спасибо Мэри – выходила меня.

– Да, господин Разумовский, у вас замечательная жена. А сколько уже детишек?

– Шесть. Две дочери и четыре сына.

– Такие же талантливые, как вы?

– Может быть, даже лучше. Жаль, вы не видели, как рисует старший! А какие скульптуры делает Давидка!

– Верю. Охотно верю. Дети – наше все! Думаете, ради кого я переехал сюда? В Киеве было страшно жить: волнения, постоянная угроза гешефту. Продал за бесценок лавку и со слезами на глазах переехал с семьей в Париж.

– Вам здесь нравится?

– Не знаю. Здесь я спокоен за родных, но в остальном жизнь – дерьмо.

– Прям-таки совсем?

Левинзон на мгновенье задумался, выпил залпом рюмку коньяку и тяжело вздохнул:

– Помнишь, мы с тобой говорили за жизнь и ты спрашивал, почему нас не любят?

– Конечно, помню.

– Так вот что я скажу, молодой человек: нас и здесь не любят. Мы чужие и никогда у них не станем уважаемыми людьми. Думаешь, деньги мне помогли? Шиш и еще раз шиш! Все делаю, чтобы иметь привычное уважение в обществе, но не тут-то было. Для детей гувернантку парижскую нанял. Жульетой зовут. Папа у нее Лоренс был, так я ее по папе и величаю Жульетой Лоренсовной. В строгости ее держу и контролирую, как она мне детей приучает к европейской жизни. К примеру, сидим за обеденным столом, а я между супом и тушеной капустой дочку экзаменую на предмет полученных знаний. Говорю: скажи мне, отцу, как должна себя вести благородная девица после комплимента? Рейзел засмущается, улыбнется, а потом легонечко кивнет в знак благодарности и красиво произнесет: мerсi. Вроде бы пустяк, а мне приятно наблюдать, как она день за днем совершенствуется. После обеда отпущу всех в парк погулять и давай гувернантке допрос устраивать: «Вот скажите мне, Жульета Лоренсовна, хорошо вам у нас живется или нет?» – «Да, да, Марк Абрамович, все хорошо, я всем довольна», – «А вы мне без всяких там манер отвечайте, от чистого сердца. Неужто вам у нас все по душе?» – «Ну есть определенные моменты, но это несущественно», – вежливо пытается уйти от ответа. «Ну уж нет, коль начали, так будьте добры продолжать», – настаиваю я. «Ваша пища немного тяжела для моего желудка, а так все очень прекрасно», – «Экая незадача! Конечно, жульенов ваших у нас не подают, но зато какие пироги кухарка стряпает! А у вас что? Трюфеля к обеду, свиньями из земли нарытые? Фу, гадость какая!» – «Как вы можете так говорить, Марк Абрамович! Это большой деликатес». Фима, им все деликатес, что ни возьми. Артишок и то вздумали в пищу пускать. У нас он всю жизнь сорняком был, а у них – деликатес. Говорит, очень вкусный и полезный для больных подагрой. Обижается, мол, я хочу сказать, что у них нет лечебных продуктов. А что, так и есть! Я ей говорю: «Вот ежели бы вы, Жульета Лоренсовна, не воротили нос от заливного карпа, так не скрипели бы ваши суставы, когда вы в реверансе приседаете». Пообещал, что прикажу всякий раз ее на кухню звать, когда Аннушка гефильте-фиш готовит. Она глазенки свои выпучила, давай салфеткой отмахиваться, морщится брезгливо, как сморчок лесной. «Как вы можете?» – говорит. А я могу. Я все могу! – разошелся захмелевший Левинзон. – Потому что нет у французов ничего такого, что бы нас привлекало. Сыры у них в плесени, и вонь такая, как будто бы кучер Осип сапоги снял. Магазины с деликатесами у них как называются? Знаешь?

– Нет, – улыбнулся Ефим.

– «Гурмандэ»! Это ж как можно в такой магазин ребенка привести. Устрицы скользкие, может, и вкусные, так название тоже cрамное до невозможности – «хуитры». И зачем я только сюда приехал? Им – приятные манеры, а нашему человеку – оскорбление слуха.

Несколько раз гувернантка пыталась нас покинуть, плакала, говорила, что никакие деньги не заставят ее жить в таком унижении. Так я ей не препятствую. Покидай, говорю, только после того, как прогуляетесь, Жульета Лоренсовна. Подумайте хорошенько, утрите слезы кружевным платком, а потом покидайте. Она встанет нервно из-за стола, салфетку швырнет и идет в свою комнату, вещи собирать. Походит часик-другой и возвращается. Я ей нежно так, мол, наверное, в Франш-Конте съездили на извозчике дурь из головы выветривать? А она отмахивается и разговаривать не желает. Фима, ты же знаешь, я долго злиться не могу и обещаю ей за нашу ссору крем-брюле десертный. Когда она всякий раз плакать уходит, я тут же прошу кухарку лакомство ей для монплезира сделать.

– Да, – ухмыльнулся Фима, – не очень вы с ней вежливо обходитесь.

– Устал я здесь, Ефим. Очень устал, поэтому и не хочу себя в эмоциях сдерживать. А с Жульетой Лоренсовной что?.. На следующий день дарю ей какую-нибудь безделицу из ювелирной лавки, она и рада. Что ни говори, а такого хозяина, как я, в Париже днем с огнем не найти. Разные мы, Фима. Поначалу я пытался найти общий язык с коммерсантами. Приглашал их в гости, кормил деликатесами. Они ели за мой счет, радовались, дружески хлопали по плечу. На этом все и закончилось. Скажу больше, когда мне понадобилась помощь, они срочно сделали вид! Обман и коварство! Ладно бы французы козью морду скрутили! Им простительно, а вот нашим – таким же эмигрантам… Я же с ними вместе в синагогу ходил, беседы душевные вел, а они возвеличиваются надо мной, словно я им неровня. Если разобраться, их заслуга только в том, что они раньше приехали и уже встали на ноги. Ефим, я хочу обратно. Там я во всем разбирался, предвидел и говорил на понятном языке. А здесь что?