Нина Соротокина - С видом на Париж, или Попытка детектива (сборник)

— Я с ним на пляже познакомился, — доверительно сообщил мне Вася. — Что да как, разговорились, а потом он меня к себе позвал крыжовник есть. Теперь я на его участке работаю. У него ноги больные.

— Это ты летом на его участке трудишься, а зимой?

— Ну… в магазин сбегаю, воды принесу. Мы с ним разговариваем.

— А почему тебе с ним нравится говорить?

Вася задумался.

— У него телевизор цветной и камин искусственный. Угли как настоящие! Гриша никогда не пьет, — добавил он с гордостью, — даже по праздникам. У него язва, полжелудка отрезали.

— Мать не хочет, чтобы ты к нему ходил?

— Ругается… Говорит, хватит на Гришку батрачить! Ну и все такое…

Изредка я заходила к Шаликовым домой. Отца я больше не видела, либо его не было дома, либо он прятался от меня в соседней комнате, а в остальном все то же: мать вся в пене, работы сверх головы, неухоженный дом, чистенький, словно невестина кровать, Васин угол и просительный блеск в глазах матери: «Совсем мальчишка от рук отбился. Помогите!»

Однажды Вася явился в школу с бидоном, поставил его в угол класса, многозначительно показал на него глазами и сел на место, а в конце уроков, удивляясь моей недогадливости, напомнил:

— Молоко возьмите. Мамка прислала.

— Молоко?

Меня не столько рассердило, сколько рассмешило это приношение. Тут же вспомнился сверток, который я обнаружила месяц назад рядом со стопкой тетрадей. Я заметила его после уроков, когда класс был пуст. Развернула газету — сало, крупно посоленное домашним способом. Тогда я не дала себе труда подумать, откуда появилось это сало на моем столе, наверное, кто-то из учителей забыл, где нашла, там и оставила, а сейчас я сообразила, что сало было мне послано Шаликовой.

— Вася, возьми бидон, поблагодари маму от моего имени и скажи, чтобы больше никогда, слышишь, никогда…

— Да я объяснял ей, — начал оправдываться Вася, — а она уперлась. Я, говорит, от чистого сердца. В поселке, говорит, молока не достанешь, а это свое, от коровы. — Он казалось, вслушивался в собственные слова и вдруг осмыслил их по-своему. — А ведь правда, в поселке с молоком плохо. Почему не хотите взять молоко?

В его глазах появилось то серьезное выражение, с которым он задавал мне свои «жизненные» вопросы.

— Мало ли с чем в нашем поселке плохо… Сегодня ты мне молоко принес, завтра сало, а потом ребята решат, что учителям надо продукты носить. Разве хорошо? Ты подумай сам-то.

— По-моему, хорошо. Сами говорили, люди должны помогать друг другу. Что вам гордиться-то? Мамка от чистого сердца.

Я долго объясняла Васе, почему отказалась от молока, я даже употребила слово «взятка» и такой очень странный для нашего разговора термин, как «педагогический долг». Вася вдруг поскучнел.

— Нельзя так нельзя. Тогда тете Клаве отдайте.

— Вот сам и отдай.

— Вот и отдам! — бросил он с ожесточением.

Как ни странно, этим разговором про молоко я чем-то уронила себя в Васиных глазах, отношения наши изменились, он перестал провожать меня после школы. А может, просто весна пришла, забурлила под старыми корягами речка в ожидании самодельных плотов, запестрели лютиками лужайки, на которых ребята гоняли в футбол.

В конце года Вася по всем предметам имел натянутую тройку, но шестой класс мы встретили без Васи Шаликова. В августе он заболел желтухой и в школу пришел только в октябре — худой, вытянувшийся и всем довольный. Теперь он ходил в неуспевающих на законном основании: болел, что вам еще надо?

Я никогда не видела такого в журналах: против Васиной фамилии стояли только двойки, даже по пению, которое у нас в школе никто не вел в сентябре и октябре, даже по физкультуре, от которой Вася был освобожден по болезни. Во всем этом уже была некая мистика. Я пыталась с ним поговорить, но он явно от меня прятался.

В конце четверти вопрос о Шаликове был поставлен на педсовете. Обсуждали всех неуспевающих, их было много, но Вася отличался от всех прочих тем, что был «просчитан». Берешь маленькую машинку типа «Электроника» и через час знаешь «процент качества знаний» в каждом классе. А процент этот зависит от количества в школьном журнале пятерок и четверок. Если у тебя рука легкая — ты в передовиках, если нервы сдадут и ты, отчаявшись, влепишь больше нормы двоек и троек, то не взыщи, качество знаний у тебя ни к черту. Иногда хочется зайти в учительскую и не глядя накинуть себе в журнал пару четверок. Ведь никто не осудит, еще спасибо скажут.

Директор хорошо подготовился к педсовету и, используя передовой метод, просчитал всю школу, а на примере Васи Шаликова показал, опять в процентах, как может понизить один ученик общую успеваемость школы. Еще было сказано много слов, задействованы все педагогические и казенные термины, но всем было понятно: отчислить ученика из школы мы не можем, у нас закон, но тройку поставить мы в силах. А то беда, займем последнее место в районе.

После педсовета я зашла в кабинет к директору. Я не из тех, кто любит после драки помахать руками, но меня возмутило, что из всех двоечников школы не нашлось для наглядных процентов более подходящего ученика, чем Вася Шаликов. В конце концов, он болел, все знают, что такое желтуха.

Разговор я начала сдержанно, желая обсуждать Шаликова, и ничего более, но вид директора, бесстрастного, уставшего, меня разозлил. Он сидел, подперев рукой щеку, внимательно на меня смотрел, прилежно слушал и ничего не слышал. Я и не заметила, как сорвалась на резкий тон, а дальше пошел уже надрыв.

— Процент качества знаний… Шаликов вам плох… а другие у нас замечательные! Вы послушайте, что они пишут, — я вытащила из сумки тетрадь с сочинениями, открыла первую, — вот… «Внешность Базарова состояла в пальто и в панталонах…» Дальше цитаты из учебника и ни одной собственной мысли! И это девятый класс!

Я бросила тетради на стол, и они рассыпались веером. Директор слегка отодвинулся, поменял позу, теперь он подпирал щеку правой рукой и так же внимательно продолжал меня рассматривать.

— А на прошлой неделе по «Грозе» писали, — голос мой звенел, — работы на десять минут — ответить, что случилось с героями пьесы Катериной, Варварой, Борисом. И Зорин, кстати, вполне благополучный ученик, на все вопросы ответил одной рубленой фразой: «Катерина бросилась под поезд».

— Ну и шут с ней, — сказал директор с неожиданным ожесточением.

Как конь на полном скаку встает на дыбы перед препятствием, которое не может взять, так и я вскинулась и… рассмеялась. Есть ли что-нибудь более школьно-академическое, умозрительное, отвлеченное, нелепое, чем Катерина из «Грозы», которая бросилась под поезд?

Директор тоже засмеялся. Так мы и сидели друг против друга, молчали, улыбались — чему? Тому, что он все понимает, я все понимаю, а толку — чуть.