Алина Лис - К черту моральные принципы

– Далеко как. А ну забалует? – засомневался купец. – Пьянки, девки гулящие…

– А ты учиться отправь. Пусть науки изучает. Да не абы какие, а такие, что в деле полезны. Ну и отчитывается пусть перед отцом, честь по чести.

Мысль показалась дельной, засела в голове почище занозы. Думал ее Прохор Закрутов всю весну, к лету удумал.

Надо ли говорить, как Данилка поездке обрадовался? Запрыгал, что жеребенок весной.

Сначала Прохор еще хотел сына в Москву отправить – и ближе, и роднее, и сам нередко бывает там проездом по делам торговым. Но тут уж Никитский переубедил:

– Никак нельзя, Прохор Вениаминыч! Только в столицу! Это здесь он гоголем ходит. И в Москве ходить будет. А в столице выйдет неотесанной деревенщиной.

Так и вышло, что отправился Данила Закрутов в Императорский Санкт-Петербургский университет изучать экономику и юриспруденцию.

Поначалу вроде и правда одумался. Слал длинные письма домой, скучал, успехами хвастал. Потом писать реже стал, успокоился. Ну да Гринька – доверенный слуга, что с наследничком отправлен в дорогу был, тут как тут. Все расскажет, опишет – и спокоен Прохор. В порядке Данилка. Ну пьет, бывает. Безобразничает иногда, а кто ж не стал бы? Но ведь учится!

Так вот и получилось, что первый звоночек купец прохлопал. Вот уж важность – зачастил Данилка вольнослушателем в Школу Императорского общества поощрения художеств. Конечно, картинки малевать не велика работа, но чем бы дитя ни тешилось, лишь бы училось хорошо.

И второй звоночек мимо прошел. Письмо от верного Гриньки с жалобой, что совсем от художеств этих Данилка крышей поехал: заговариваться стал, мечтает в Гималаи ехать, Шамбалу искать. Старик тогда только отмахнулся – мало ли чего по молодому делу в голову прийти парню может.

Так и получилось, что тревогу купец забил, когда уже поздно было. Художнички, картиночки – совсем обалдую голову задурили. Наследник бросил университет, часами просиживал в скрюченной позе, уставившись в пространство, а когда раскрючивало его, так садился малевать картинки.

Прохор Вениаминович лично ездил в столицу, проверять. Вернулся – запил. По пьяни чертей гонял, дебоширил в ресторации, обложил городового по матери…

Много чего натворил, старый дурак. Утром вспоминать было стыдно, а забыть не получалось.

Пропал сын. Сгинул вчистую – раньше умом не козырял, теперь совсем в заумь ударился. Разговоров только про звезды да про Атлантиду с Шамбалой. А то и вовсе сидит, уставившись в одну точку, а называется это пинание балды нерусским словом «медитация».

Цельную комнату в съемной квартире (лучшую! – с самым большим окном, да что на Лиговской проспект выходит) под «мастерскую» пустил. И ладно бы что-то дельное мастерил – нет, все те же картинки малюет.

Картинки, впрочем, Закрутову понравились. С душой так нарисовано – русская природа, мужички, избы. Но понятно же, что баловство это все. Ни толку, ни приработка с тех картин, один расход краски. А она столько стоит – купец узнал, за сердце схватился.

Положение спас все тот же Федор Никитский, которому пьяненький купец обещал лично ребра намять за страсть к бестолковым советам. Добрым человеком был губернский секретарь. Добрым и не обидчивым. Вместо того, чтобы оскорбиться, вызвался помочь. С утра допросил похмельного Закрутова, забрал письма Данилы и Гриньки и удалился «для изучений и раздумий».

Плодами раздумий стали несколько вопросов, отправленных Гриньке не в письме, а посредством новомодной игрушки – телеграфа.

Ответ получен был в тот же день, и повеселевший Никитский отправился утешать приятеля.

– Здрав будь, Прохор Вениаминыч. Отставить кручину – вернем мы твоего парня.

– Это как же? – спросил трезвый, поэтому вежливый, но очень хмурый Закрутов.

– Рерихом художника того зовут. Во всем мире известная личность. Данила разве что не молится на него, в рот заглядывает. Оттуда и вся дурь. Только мазню парень скрывает от художника, боится показывать. И правильно боится, по-честному говоря. Вот тут его прижучить и можно.

– Говори, чего удумал!

Никитский прищурился и огладил жидкую бороденку:

– Мне в столицу по делам через недельку. Загляну к твоему парню вроде как письмо передать. Напрошусь глянуть, чего он там малюет. Я таких, как он, щенков насмотрелся: хоть и стыдится, сам до смерти показать свои картины хочет. А дальше захвалю его – мол, лучше не встречал, талантище, такую и князю подарить не стыдно! Одно слово – уболтаю. Пусть Рериху свою мазню покажет.

– Ну и?

– А дальше учитель ему все про картиночки-то выскажет. Твой парень хоть и с придурью, но обидчивый, не стерпит. Ну и я керосинчику плесну. Тут ты подсекай – не ругай сильно, зови Данилу домой и приставляй к делу.

– А с чего это ты взял, что Рерих ему выскажет? – невесть с чего обиделся за сына купец.

– Знаю, Прохор Вениаминович. Знаю.

Не соврал Никитский: как обещал, так и вышло. Через месяц пристыженный и оскорбленный Данила Прохорович вернулся в отцовский дом и с яростью принялся за изучение купеческого ремесла. Старик нарадоваться не мог: из мечтателя и пустозвона вылупился крепкий и хитрый хозяйственник. Да и знания, полученные в университете, оказались не лишними.

К художникам молодой Закрутов, однако, не охладел, хоть отзывался о них теперь с большим пренебрежением. Любимым делом для наследника стало взять под покровительство какой-нибудь молодой талант, пестовать его, щедро одаривая как деньгами, так и злой, едкой критикой.

И ведь в самое больное место норовил клюнуть, зараза.

Отец ворчал, наблюдая такие растраты, но терпел сыновью придурь – боялся сглазить.

А времена наступали суровые, грозные. Будто мало войны – в Петрограде голодранцы царя свергли и свои порядки устанавливать начали.

– Не к добру это, – шептались старики. – Не иначе как Судный день на подходе.

Судный день судным днем, а мыло людям завсегда нужно. Закрутовы не бедствовали.

Но молодой купец, как прослышал о февральском бунте, будто с цепи сорвался. Через третьи руки начал скупать картины Рериха. Уйму денег просадил, уймищу – пусть и упали картиночки по смутному времени в цене изрядно!

И ведь нарисовано-то тяп-ляп, а стоит по несколько сотен целковых, а иной раз и тысячу.

Привезет Данила домой картину, поставит, смотрит. Час смотрит, два… Затем схватит нож: раз-два – и располосовал картину на лоскуты. И в печку их. А после пьет, запершись в одиночестве, и плачет.

Совсем свихнулся.

В последний раз купил картину аж за три тысячи рублей. Такие деньжищи! Когда Прохор Вениаминович про это прознал, его чуть кондратий не хватил.

В этот раз не стал Данила нож доставать, достал краски.

Десять дней из комнаты не выходил, не пускал никого дальше порога, не ел почти. Утром одиннадцатого дня вынес картину в большую комнату гостиную и повесил на стену.