Анастасия Монастырская - Фарш Мендельсона

— Что же ты? — крокодил не вынес укоряющего тона и отвернулся к стене. — Тебя оставили сторожить, а ты…

Гена не ответил. Вообще, после свидания с Фарой он был каким-то странным. Перестал общаться со Жбаном, предпочитая гордое одиночество. Жабик искренне обижался на рассеянное настроение друга и стал чаще пришлепывать ко мне в кровать. Скользкий и холодный. При всей любви к этому земноводному мне не очень нравится, когда оно ранним утром забирается под одеяло.

Что же за незваный гость удостоил меня своим посещением? Предположений — с гулькин нос. Одно знаю наверняка — это был мужчина. Интуиция здесь ни при чем. Мне достаточно было заглянуть в туалет, чтобы убедиться — здесь был мужчина. И весьма невоспитанный, надо сказать…

Любопытно, как именно он попал в дом: замки в полном порядке, окна закрыты. Еще одна задачка, требующая разрешения. А пока займемся вещами Иванова.

Я бесшумно поднялась на чердак. Когда наш дом только проектировали, то прежние жильцы настояли на том, чтобы в нем были и подвал, и чердак. Мне такое стремление всегда было непонятным. Будучи дитем советского и постсоветского времени интуитивно боюсь и чердаков, и подвалов. Как-то неуютно становится, когда вспоминаешь, что творится по весне в наших подвалах, и как противно воет ледяной ветер на грязных и вонючих чердаках. Однако вскоре выяснилось, что в частном доме и подвал, и чердак могут содержаться в прекрасном состоянии. Например, наш чердачок скорее напоминает уютную мансарду, где скапливается куча ненужных вещей. От них мы по итальянским обычаям обычно избавляемся под Новый год. Вещи Иванова я нашла между старой вязальной машинкой и огромным чемоданом с рукописями Фимы. Хотя «рукописи» — это громко сказано. Чемодан был забит тонкими школьными тетрадками, на обложках которых было написано: «Сексуальный дневник нестареющего мужчины», «Пятнадцать женщин, один я», «Дневник ее мужа», «Афоризмы», «Мемуары», «Размышления о будущем». Большинство тетрадок едва ли были заполнены на четверть. Слог Фимы меня всегда поражал своим лаконизмом и безыскусной простотой: «Я пошел — она сказала», «Я подумал — она пожала плечами», «Я ушел — она пришла» — конец истории. Единственно исключение автор делал для описания интимных сцен: здесь его талант расцветал во всей своей буйной красе, которой бы позавидовал даже автор серии про белокурую Годзиллу. Тут были и «пылающие чресла», и «юркий розовый язычок», «и нежная лагуна страсти», и «нефритовый стержень, пронзающий коралловую пещеру». Иногда по вечерам, во время редких семейных ужинов, Фима зачитывал отрывки из своих произведений. Реакция у слушателей была самой разной: Клара хихикала, дед невозмутимо кивал, услышав знакомое слово «оргазм», Ольга вооружалась тонким батистовым платочком (для слез умиления), я же корчилась в углу дивана, стараясь не рассмеяться в полный голос. Реакция же супруги Фимы — теки Сони — была неизменной. После того, как взмокший от напряжения автор замолкал, тетка разражалась бурными аплодисментами и комплиментами своему драгоценному супругу. «Ты гений, Фимочка! Пусть твои современники не понимают твоей тонкой и удивительной души, зато ее оценят твои потомки. Пиши, Фима, и однажды ты проснешься знаменитым!». Соня немного лукавила. Думаю, ее похвалы относились и относятся не к самим произведениям, а посвящениям, которыми дядька снабжал и снабжает свои опусы («Моей прекрасной жене», «Необузданной любовнице — моей жене», «Жене — любовнице, учителю, соратнику и другу»). Как преподавателя литературы, меня интересовало, почему слог автора столь неровен: в описаниях бытовых сцен он стерилен до неприличия, но как только речь заходит о тонких сексуальных материях, он становится иным. Разгадку я нашла не так давно: в кабинете Фимы. Под столом у него целая стопка эротических и порнографических изданий, склоняющих и показывающих «юркие розовые язычки» как только можно и где только можно. Не чурается Фима и литературы подобного рода: у него всегда можно найти «Эммануэль» и все ее производные. Однако с некоторых пор дядя забросил писательство и полностью переключился на психологические практики. Теперь он изучает психоанализ и готовится поступать на платное отделение психологического факультета. Вот только документы никак не может собрать. Недавно он мне заявил следующее: «А что еще делать мужчине, которого захлестнула очередная волна женской экспансии? Деваться ему некуда. Придется ориентироваться на чисто женские функции, а именно: научиться приспосабливаться практически к любой среде и обстоятельствам. Чем гибче и быстрее ты приспосабливаешься, тем успешнее и комфортнее ты чувствуешь себя в этой жизни. Это требование рынка, Эфа. И если я хочу выжить, то должен меняться. Будущее за психологическими практиками. Именно туда сейчас перемещаются общественные интересы. Будущее за межличностными отношениями. Беда современных мужчин заключается в том, что они бегут от проблем: „Я на работе выдыхаюсь, хотя бы дома меня не трогайте — я отдыхаю“. Подобная психология ошибочна. Деньги не являются показателем решения проблем. Показателем является психология. Даже литература отошла в сторону». Услышав этот бред, я покрутила пальцем у виска. Сколько я Фиму знаю, столько различных объяснений своей лени он находит. Он всегда идет в ногу с рынком. Нужны психологи? Он — психолог! Нужны юристы — он юрист! Нужны порнографисты — и он туда же, вооружившись «розовыми язычками».

Я с трудом оттащила чемодан с творческим наследием Фимы, и с тоской уставилась на чемоданы своего покойного мужа. Их было два. Один новый, другой — мой старый знакомый, с которым я и провожала Ваньку в аэропорту. В новом лежал мятый костюм (почти новый), несколько рубашек, ботинки и несколько журналов, предназначенных специально для мужчин. Тут бы они с Фимой нашли друг друга. Перетряхнув немудреное имущество, я убедилось, что здесь нет ничего интересного. Пусто. В старом чемодане нашлось место для одеколона, бритвы, шампуня, романа «Преступление и наказание» и пакета с фисташками. Опять пусто? Стоило ради этого растравлять себе душу, тратить время, копошась на чердаке. И вдруг я вспомнила. В старом чемодане на дне было второе дно. Там мы называли с Ванькой небольшое углубление, под вечно рвущейся подкладкой. Аккуратно просунула руку в дыру. Есть! Пальцы нащупали продолговатый конверт.

На матовой бумаге было только одно слово — Эфе. Возможно, другая женщина на моем месте моментально бы вскрыла письмо, стремясь поскорее узнать его содержимое. А я вот медлила. Память услужливо подкидывала эпизоды нашей короткой с Ванькой жизнью.

— Девушка, вы очень похожи на мою жену.