Елена Логунова - Рука и сердце Кинг-Конга

– У меня же в Австралии никого нет! – по инерции договорила Трошкина и, судя по выражению мгновенно скисшего лица, приготовилась снова заплакать.

– Как – никого? А бараны? – напомнила я ей не в порядке издевки, а сугубо для бодрости.

Если бы мне досталось по наследству прекрасное овечье ранчо в Австралии, меня бы этот факт очень и очень бодрил! [1]

Неблагодарная скотовладелица Трошкина бухнулась на диван плашмя, накрыла голову подушкой и засопела, как закипающий чайник.

– Правильно, поспи! – ласково зажурчала я, заботливо укрывая ее смирительным махровым халатом. – С черными бандитами мы разберемся, и ЕГО, кто бы он там ни был, из Австралии возвернем, какие проблемы? Все сделаем, все устроим, ты спи, отдыхай…

Звучало это на редкость глупо, но измученная приключениями и переживаниями подружка реагировала больше на мой тон, чем на слова, и вскоре действительно уснула.

Я тихо ушла, защелкнув дверь на английский замок.

В голове моей, как вермишель в кастрюле с кипятком, кувыркались обрывочные мысли. Чудилось мне, что свариться в результате должно что-то интересное, но я по опыту знала, что торопить этот процесс не стоит. Надо предоставить кашеварить подсознанию, мало-помалу подбрасывая в котелок дополнительную информацию. Правда, где ее искать, надо было еще подумать.

Но срочно думать мне пришлось совсем о другом.

Едва переступив порог родного дома, я почувствовала себя военным героем во вражеском плену. Наша мирная кухня превратилась в застенки гестапо! Папуля и мамуля, нависая над столом, точно два коршуна над степью, беспощадно пытали Зяму, который вжался в диван и повторял:

– Я не знаю… Клянусь, я не знаю!

Я хотела потихоньку просочиться к себе, но слишком громко стукнула дверью, и штурмбаннфюрер папуля мгновенно меня засек:

– Индия! Иди сюда.

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться! – трусливо пробормотал мой внутренний голос.

– Кажется, я не вовремя? – вякнула я.

– Дюша! – У группенфюрера мамули глаза были темные и узкие, как амбразуры блиндажа. – Куда девались мои кремы?!

– Кремы? – Я вспомнила знатную театралку Трошкину и в меру собственного таланта изобразила мимический этюд «Глубокая задумчивость».

Не для того, чтобы попрактиковаться в актерском искусстве, а просто потянуть паузу.

– Это вы их взяли? Вам же не раз говорили, что этого делать нельзя! – не дождавшись моего ответа, пророкотал папуля и грозно посмотрел на Зяму. – Казимир! Где мамины кремы?!

– Я не знаю! – с надрывом повторил Зяма.

– Не верю! – сказала мамуля так веско, как это не произносил и сам Станиславский.

Основания не верить сыну у нее имелись. В пятилетнем возрасте Зяма, уже тогда тяготевший к флирту и художествам, утащил у мамули дорогую губную помаду, чтобы красиво расписать оранжевыми узорами скромную серую курточку симпатичной ему соседской девчонки. Помада была химической, и курточка навсегда перестала быть скромной и серой, но консервативным родителям девочки ее обнова не понравилась, да так сильно, что был большой скандал. Зяме надавали по тому месту, которое никакой роли в искусстве не играло, и строго-настрого запретили прикасаться к помаде. Насчет других декоративно-косметических средств в тот раз ничего сказано не было. Поэтому два года спустя, когда в Зямином первом «Б» проводился конкурс детских рисунков на асфальте, братишка без зазрения совести дополнил скудную палитру цветных мелков мамулиными тенями для век. Этот новаторский ход принес будущему гению дизайна первую в его жизни награду за победу в художественном конкурсе и большой набор синяков от папиного ремня. Предполагалось, что это навсегда отучит Зяму искать вдохновение в мамулиной косметичке, но как бы не так! На первом курсе Академии искусств Казимир Кузнецов вновь испытал острый дефицит выразительных средств и прибег к проверенному методу: ограбил гримировальный столик родительницы. Шесть флаконов суперпрочного разноцветного лака для ногтей, вдохновенно, в свободном экспрессивном стиле размазанного по белоснежной супнице полупрозрачного китайского фарфора, позволили Зяме соорудить потрясающий абажур, что в академии зачли как курсовую работу, а дома приравняли к повторному преступлению. Теперь, со сложившейся репутацией рецидивиста, братцу было бы непросто защититься от обвинения, если бы не добрый ангел в моем лице.

– Мамулечка, папулечка, Зяма не виноват! Это я взяла крем! – заявила я, проявляя благородство и самоотверженность, за которые брату в перспективе предстояло заплатить чем-нибудь не менее ценным.

Например, деньгами. Их у меня всегда мало. Гораздо меньше, чем благородства и самоотверженности.

– Мамочка, тут такая история! – начала я, сочиняя на ходу. – Просто ужас, какая!

– Ужасная история? – мгновенно заинтересовалась мамуля.

Зяма незаметно показал мне большой палец, а я ответила ему микроскопическим кивком. На ужасную историю мамуля должна был купиться всенепременно и обязательно. На слово «ужас» наша писательница реагирует, как собака Павлова на звонок к обеду!

– Одна славная, но жутко некрасивая девушка влюбилась в моего коллегу Севу Полонского – того самого, который недавно попал в страшную аварию и теперь в ужасающем состоянии лежит в реанимации!

Я решила не мелочиться и страхи с ужасами не экономить.

– Ужас в том, что под колеса автомобиля Сева попал, убегая от этой самой девушки, которую принял за страшную-престрашную Смерть-с-косой! А она, бедняжка, впала от этого в жуткое отчаяние и повесилась!

– Какой ужас! – вскричал Зяма, грамотно нагнетая атмосферу.

– Ужас, – согласилась мамуля. – Но при чем тут мой крем?

– Погоди, узнаешь, – пообещала я, мысленным пинком подгоняя собственное воображение. – Славная, но страшненькая девушка полезла в петлю, но добрые люди чудесным образом ее спасли…

Мамуля нахмурилась. Хеппи-энд не в ее вкусе, да и добрым людям в качестве героев своих произведений она предпочитает злую нечисть.

– …и заперли в сумасшедший дом! – продолжила я.

Мамуля неуверенно улыбнулась: в психушке есть где разгуляться фантазии сочинителя ужастиков!

– И вот теперь, чтобы славная, но страшненькая девушка перестала думать о смерти, ее нужно всячески настраивать на позитив: обещать, что Сева выздоровеет, простит ее, а потом еще и полюбит, и они будут жить долго и счастливо, пока смерть не разлучит их!

– Аминь! – с просветленным лицом обронил папуля, уже совсем не похожий на штандартенфюрера.

– Смерть – это хорошо, – нетерпеливо поддакнула мамуля. – Но при чем же тут мой крем?!

– А вы еще не поняли? – Я с нарочитым удивлением оглядела лица родных и снова максимально затянула паузу.