Маргарита Южина - Свидание с развратным фавном

– Ну, чего вы там возитесь? – недовольно торопила женщина. – Сумочку мою подайте, она в прихожей висит, там медикаменты.

Как оказалась, настырная женщина была медсестрой, которая была призвана оберегать здоровье родственников. Теперь она крутилась возле вдовы и лихо трескала какие-то ампулы.

Серафима повертелась рядом – вдруг понадобится ее помощь, но медсестра справлялась сама, и Кукуева удалилась к курице. Беглым взором она оглядела кухню, но ничего необычного, конечно же, не обнаружила. Да и чего обнаружишь, когда из комнаты постоянно кричат, чтобы принесла воды, чаю или морса! Алиса Гавриловна, едва пришла в себя, тихо всхлипнула и обратилась к портрету мужа, который стоял на самом почетном месте:

– Толя… ты прости меня…. видишь, какая я размазня, даже навестить тебя… – и снова заплакала.

Сейчас она была некрасивой, сморщенной и очень жалкой. Вдова сидела, тихо говорила погибшему супругу какие-то ласковые слова, упрекала себя, что не уберегла его, жалела, что не она первая ушла, горевала, что теперь ей одной с сыном не справиться, и плакала, плакала…

– Вот черт, хоть бы Верка потом не проболталась, что у этого Толика, кроме жены, еще были молодая любовница и немолодая соседка… – невольно вырвалось у Серафимы.

Находиться в чужой комнате, среди посторонних людей было тягостно. Медсестра, похоже, чувствовала себя так же, поэтому без лишней надобности тыкала ватой с нашатырем в лицо вдовы, а когда та отбрыкивалась, толкала тампон к себе в нос. Время тянулось бесконечно. Курица уже давно пожарилась и даже давно покрылась твердой коркой жира, и вдова уже самостоятельно выкушала чашку чая с лимоном, а гости не возвращались.

– Странно, – ворчала Серафима, в который раз выглядывая в окно. – Что за люди! Вот водкой не пои, дай на кладбище поторчать! Здесь их полный стол ждет, вдова вон уже голодная совсем, а они…

Алиса Гавриловна беспокойно стала поглядывать на часы, медсестра уселась за стол и скромно стала воровать с тарелки колбасу, но гостей не было.

Появились они поздно вечером, далеко не в полном составе и с вытаращенными глазами.

– О! – встретила их Серафима. – Нарисовались! А мы…

Неизвестно откуда вынырнул Шишов и громко сообщил в толпу:

– Вы уж нас извините, у нас с Симочкой дети одни дома, мы побежим, да?

И сильный рывок выдернул Кукуеву из кучки самых стойких поминающих. Она едва успела схватить пальто. Шишов волок ее по темному подъезду, не давая опомниться и, уж конечно, ничего не собираясь объяснять.

Только возле дороги, когда Семен вытянул руку, пытаясь поймать такси, Серафима дала волю гневу.

– Совсем сдурел, да?! Я столько ту курицу парила-жарила, слюнки глотала, чтобы вот так взять и удрать, да какие у тебя дети обнаружились? Да отпусти ты меня, вцепился, главное!..

Шишов как-то странно вытаращился, потом захлопал ртом и наконец выдавил:

– Вот… сейчас стой и… и молчи! И уже ничего не говори! Ты…

Возле них заскрипели колеса.

– Куда едем?

– Не твое дело, – огрызнулся Шишов.

Потом опомнился, наполовину залез в переднее окно и о чем-то принялся договариваться, яростно мотая руками.

– Садись, – все-таки вылез он назад и распахнул перед Кукуевой дверцу. – К тебе едем.

Серафима уже сообразила, что Шишову на кладбище ездить не стоило, мужик слишком надорвал психику, поэтому молча согласилась, дабы не нервировать напарника.

У нее дома Семен тоже не сразу пришел в себя. И лишь после того, как опрокинул стопку водки, заговорил:

– И куда ты меня послала, Серафима? Не крути башкой! Главное – сама дома осталась, а меня, значит, как мокрую мышь, в самое пекло, да? И ведь какая змеюка ты, Семафора! Даже про бабу интересную наплести не поленилась. Не было там интересных баб! Там только одни покойники! Ты меня решила идиотом выставить, да?

Серафима на всякий случай отодвинула подальше опасные предметы – вилку и разделочную доску и осторожно проговорила:

– Ты вот, Сеня, сам себя сейчас не видишь. Зачем же тебя выставлять идиотом? Ты сейчас настоящий идиот и есть. Вон как у тебя глаза вылезли, и пушок на голове прямо дыбом встопорщился…

Шишов хлопнул себя по темечку, чтобы пушок его не позорил, но глаза выкатил еще больше:

– Так… мать твою… встопорщится! Я, как дурень, за той Верой хожу, а она от меня, как черт от ладана! И еще старуху на меня какую-то натравила: «Покажите, бабушка, этому несчастному, куда венок пристроить, что ж он за мной, точно сноп, таскается!»

Серафима шумно выдохнула:

– А сам ты не догадался, что красоту эту погребальную надо было на могилу водрузить?

– Сам?! – остервенело вскричал Шишов и вскочил со стула.

Он подлетел к самому лицу Серафимы и начал корчить рожи:

– Ты не поверишь, Симочка, я догадался! Но только собрался водрузить его на памятник, как немедленно скончался парень.

Серафима сначала оттолкнула вредную шишовскую рожу, а потом только сообразила, что он сказал.

– Парень помер? Хи-хи, ты что, Сеня, сдвинулся? Это Костеренко помер. Кос-те-рен-ко! И уже давно. Сеня, а ты венок-то живому покупал, что ли? – И вдруг она обозлилась: – Шиш противный! Ты пошутил, или…

Шишов устало брякнулся на стул и тихо попросил:

– Слышь, Сим, ты хоть пожрать дай чего, а то я от нервов такой голодный становлюсь…

Серафима вытащила из холодильника небогатые запасы, быстро накромсала в тарелку недорогой колбасы и стала намазывать бутерброд.

– Ты, Сень, не молчи, ты говори чего-нибудь. Пока я бутерброды делаю, у тебя рот еще не занят, говори давай.

Но Шишов уже занял рот – запихал туда колбасу и потом еще затолкал кусок хлеба. Однако говорить не отказывался.

– Понимаешь, там отчего-то мужчина скончался!

– Ну понятно, кладбище же, там вообще столько народу… Я вот как-то на родительский день ходила… – сочувственно мотала головой Серафима.

Шишов посмотрел на нее, как на старые ботинки, – с глубоким сожалением.

– Дура ты, Кукуева, я не про это, – наконец прожевал он. – Сын Костеренков, Кирилл, умер. Понятно тебе? А нас потом до вечера держали в милиции, разбирались, как такое могло случиться.

– Подожди, Сеня, не пихай в рот колбасу-то! – ухватилась Сима за руку Шишова. – Ты говоришь, чей сын-то скончался?

– Ну, Кирилл этот, он чей сын? Костеренков? Вот, значит, он и скончался. Ой, там такое… Дай-ка бутерброд!

– Да хватит уже есть-то! – не выдержала Кукуева. – Сначала расскажи, потом жуй!

Шишов и сам уже отодвинул тарелку, хлопнул стопочку и заговорил:

– В общем, такая картина вырисовывается. Я, значит, пока с венком за Верой мотался, все было тихо и спокойно. Она, как и полагается, печалилась, подвывала и как-то подозрительно памятнику подмигивала. А потом, вижу, нервничать стала. На меня так поглядывает, вроде как и неприятно ей, что за ней мужчина ухаживает. Ну, с венком и послала меня… к могилке, короче, послала. Я возлагаю венок, а сам ухом прислушиваюсь, с кем там моя дама разговаривает. А она не с кем-то, а во всеуслышанье вдруг говорит: «Кириллу-то плохо! Батюшки! Хорошо, что я лекарство захватила!» Я венок бросил и к ней. А там возле них с парнем уже люди толкутся. Парня-то, Кирилла, мне плохо было видно – он за деревья отошел. И как только его Вера углядела? Я тоже туда рванул, гляжу – молодой Костеренко расслабился, а потом вдруг дернулся и обмяк как-то весь. Я еще удивился – надо же, думаю, такой молодой, а нервы ни к черту. А пока удивлялся, слышу, какая-то баба вопит: «Чего вы парня тискаете? Мертвый он уже! Свят! Свят! Свят! Это его отец к себе прибрал!» Ну и, понятное дело, тут вообще все люди переполошились. Хорошо, кто-то догадался по мобильнику «Скорую» вызвать. Пока люди-то шарахались от бедолаги, я ближе подошел, гляжу – шприц валяется.