Дарья Донцова - Спят усталые игрушки

Нина вытащила из сумочки пачку сигарет, закурила. Я моментально закашлялась.

– Учитель разрешает употреблять табак?

– Нет, – усмехнулась Нинель, – впрочем, алкоголь тоже, но никак не могу отвыкнуть. Естественно, спрячу сигареты в машине.

Я улыбнулась. Со мной в институте в одной группе учился парень из Сирии, правоверный мусульманин по имени Хафиз. Большой любитель вкусной еды, он весил при среднем росте почти сто пятьдесят килограммов. Самым трудным для него было время строгого поста Рамадан. Целый месяц истинные арабы не должны есть от восхода солнца до появления первой звезды. Как правило, пост выпадает на осенние месяцы – октябрь, ноябрь, редко сентябрь. Начало его, как дата нашей Пасхи, каждый год приходится на другое время. В Дамаске октябрь и ноябрь – теплые, солнечные месяцы, градусник стабильно показывает около двадцати пяти градусов, и днем не слишком хочется есть. В Москве же поздняя осень – промозглое, холодное время, иногда выпадает ранний снег. Есть при такой погоде хочется постоянно, организм требует горяченького. Хафиз невыносимо страдал, трясясь от холода и голодовки. Однажды я увидела, как сириец быстро-быстро глотает в нашей столовой сосиски с яичницей.

– Ага, – злорадно произнесла я, тихонько подкрадываясь к столику. – А как же Рамадан? Ох, не попасть тебе после смерти в мусульманский рай, не достанутся тебе финики, инжир и гурии, будешь языком горячие сковородки лизать!

Хафиз поднял на меня огромные карие глаза и попросил:

– Уйди, Дарья.

Но мы в те годы были тотальными безбожниками, и благочестие араба вызывало у одногруппников только одну реакцию – желание подтрунивать над парнем.

– Ну уж нет, – заявила я, присаживаясь к колченогому столику, – ты вот сосиску лопаешь, а там свинины – немерено.

– В этом произведении колбасного искусства преобладает туалетная бумага, – вздохнул беззлобный араб, – а насчет адских мук ты не права, после кончины обязательно улечу в райские кущи.

– Аллах не простит тебе сосисок, сожранных в Рамадан! – продолжала я издеваться над Хафизом.

– А он не видит! – невозмутимо ответил юноша.

Я растерялась.

– Как это?

– Просто. Смотри, как сижу, – спиной к Востоку, Аллах не разглядит, чем я тут занимаюсь.

Я не нашлась, что ответить на подобный аргумент.

Вот и у Нины, очевидно, та же позиция. Я краем глаза посматривала на женщину. Сигареты она себе разрешает, но оделась сегодня по моде предстоящей тусовки. На поэтессе длинная, почти до пят, темная юбка, глухая кофта с воротником под горло и простые, практичные туфли без каблуков. Роскошные черные волосы Нинель спрятала под странную шапочку, больше всего похожую на тюбетейку. Только ее носят на макушке, а Нинина прикрывала даже уши. Я отметила, что спутница абсолютно не накрашена, в ушах нет серег, на пальцах ни одного кольца…

Может, мне тоже следовало сегодня отказаться от брюк, изумрудных «висюлек» и перстня на указательном пальце? Хотя с какой стати? Никаких обетов я не давала, присяг не приносила. Правда, в православную церковь постесняюсь войти в джинсах и с непокрытой головой. Но меня везут к мошеннику, так что не стоит комплексовать.

Шины мерно шуршали по гладкому асфальту. Мы спокойно обсуждали поэзию символистов, потом Нинель стала читать свою поэму. Под ее ритмичное завывание я чуть не заснула за рулем. Встала непривычно рано, и веки просто слипались. Обычно в таких случаях включаю радио погромче, но сегодня такое невозможно. Пришлось покачивать головой в такт декламации Сундукян.

Через два часа я все же спросила:

– Долго еще?

– Следующий поворот направо, – спокойно сообщила спутница.

«Вольво» послушно повернул и поскакал по ухабам и рытвинам. «Как бы не пришлось менять амортизаторы», – невольно подумалось мне.

Еще примерно через полчаса Нина неожиданно скомандовала:

– Стоп.

Я нажала на тормоз и, поднимая ручник, осведомилась:

– Где деревня-то?

Машина стояла на опушке леса, прямо за ветровым стеклом начинались огромные мрачные деревья.

– Дальше пешком, – вздохнула Нина, – подъехать нельзя.

– Где же «Вольво» оставить?

– Да здесь, – спокойно пояснила Сундукян, – народу нет, вокруг ни поселков, ни дач, до станции почти тридцать километров.

На всякий случай я включила сигнализацию, и мы пошагали по целине. В Москве снег давно сошел, вылезла первая травка и даже начали кое-где распускаться цветы. Здесь же стояли сугробы.

Проваливаясь почти до колен, мы тащились минут пятнадцать между елями. Я устала, промокла и отчаянно хотела пить. Наконец Нина влезла на пригорок и указала рукой вниз.

– Гляди, добрались.

Отдуваясь, я влезла на холмик и замерла с раскрытым ртом.

Больше всего увиденное походило на съемочную площадку кинофильма «Русская деревня восемнадцатого века». Огромный забор из почти не обструганных стволов деревьев с угрожающе заостренными макушками скрывал почти полностью поселение. Видны лишь крыши нескольких домов и какое-то непонятное сооружение, издали смотревшееся как вышка для часового.

Мы дотащились до грубых ворот. Сундукян ухватила молоток, висящий на пеньковой веревке, и два раза с размаху постучала по створкам.

– Кто? – незамедлительно последовал вопрос.

– Во имя господа нашего иду по жизни праведным путем, – отозвалась Сундукян.

– Добро пожаловать, сестра дорогая, – прозвучало изнутри, и приоткрылась узенькая калиточка.

Я прошла внутрь. Возле ворот стоял крепкий мужик. Длинная рубаха, перепоясанная веревкой, свисала почти до колен, широкие брюки падали на босые грязные ноги. Из-за клочкастой бороды и пышных усов он показался мне стариком.

– Господь храни тебя, брат Феофан, – пропела Нина, кланяясь в пояс, – хорошо-то дома как, не то что в Москве поганой…

– Здоровья желаю, матушка, – отозвался Феофан, кланяясь в ответ, – понять не могу, как вы там живете, в капище идоловом. Терпи послушание, у каждого свой крест. А у нас радость.

– Да ну? – встрепенулась Нина.

– Вчерась молельный зал доделали, последний гвоздик вколотили. Отец всю ночь не спал, самолично мебель таскал. Уж мы ругали его за старание, куда там! Не послушал!

– Славно, – одобрила Нина, – знакомься, брат, гостья у нас, Дарьей кличут.

– Ласковое прозвание, – улыбнулся Феофан, обнажив ровные крепкие зубы. – Сразу стало ясно, что мужику едва за тридцать. – Ступайте себе в избу, отдохните, небось после дороги ноги гудят, – заботливо сказал парень.

Мы двинулись по неширокой улице.

– Вот, – сказала Нина, – те две избы мужские, следующие женские, а у колодца, видишь, красная крыша?..

Я кивнула.

– Там дети, правда, их совсем немного. А слева молельня и дом Отца. Только тебе туда пока ходить не надо.