Дарья Донцова - Фанера Милосская

– Мне, – коротко ответила Кристя и добавила: – Едва Беатка про болезнь свою узнала, тут же завещание составила.

– Похоже, подруга тебя любила, – отметила я.

– Очень, – согласилась Кристя. – Мы были родней сестер, как теперь жить – не знаю.

– Думаю, тебе нужно использовать шанс, предоставленный Беатрисой, – вздохнула я. – Сколько еще у шеста провертишься – год, другой? А потом куда? Через шесть месяцев тебя признают официальной наследницей, сдай квартиру и иди учиться. Беатриса будет счастлива, глядя на тебя с небес.

Кристя снова судорожно зарыдала и кинулась в ванную.

– Господи, – донеслось до меня, – Беатка, прости, прости, прости! Я не думала, что все так ужасно! Смерть – это навсегда! Она не лечится!

Я потопталась немного у санузла, потом поскреблась в дверь.

– Кристя, тебе плохо?

Ответа не было.

– Открой, пожалуйста.

– Уходи, – глухо раздалось из ванной. – Больше мне сказать нечего. И у меня нет сил. Не думала, что будет так страшно и тяжело!

Ровно в семнадцать я встретилась с Павлом Краминовым.

– Как дела? – танком поехал на меня клиент. – Есть новости?

– Тружусь помаленечку.

– Работать надо лучше, – не преминул заметить Павел.

– Как именно? – прищурилась я. – Уточните, что значит «лучше».

Краминов сделал глубокий вдох. Похоже, он с большим трудом удерживал себя в рамках. Наверное, он нервничает, но ведь это не дает ему права обращаться со мной как с обслуживающим персоналом.

– Значит, ты мой секретарь, – ожил Краминов, – Елена Романова.

– Ясно.

– Я поручил тебе разобрать шмотки Светланы.

– Понятно.

– Можешь ходить по всему дому и задавать вопросы.

– Такое поведение насторожит ваших домашних.

– Они идиоты!

– И все же… Что за причина может заставить секретаря разгуливать по особняку?

– Светка собирала всякую хрень, фигурки из дерьма, – с явной неприязнью ответил вдовец. – Скажешь, что я велел тебе все собрать, вот ты и шастаешь по зданию, интересуешься, сия дрянь из ее коллекции или элемент интерьера от дизайнера. Йес?

Я кивнула, и мы поехали в коттеджный поселок. Здоровенный внедорожник Краминова несся впереди, моя малолитражка старалась не отстать от джипа. Наконец кортеж въехал в лес и замер около трехэтажного дома под красной черепицей.

Выйдя на вымощенную камнем площадку, я вдохнула неправдоподобно свежий воздух Подмосковья и испытала укус зависти. Именно таким мне виделся в мечтах собственный коттедж, даже террасу мы хотели сделать незастекленной, открытой и заставить ее плетеной мебелью.

– Папочка приехал! – защебетал дискант. – Папулечка, солнышко, я по тебе скучала!

По лицу Павла скользнула легкая брезгливость.

– Папулечка хочет нямочки? – сюсюкал невидимый ребенок. – Ой, мне не разрешили выходить во дворик, поэтому я не беру у папусеньки портфельчик. Риммочка сердилась за грязь, я сбегала утром за хлебушком в наш магазинчик – папулечка же захочет свеженького! – кроссовочки не сняла, а Риммочка…

– Не тарахти! – резко приказал Павел.

– Ой, папулечка злится! – испугался ребенок.

– Нет, – уже спокойнее сказал Краминов, – голова болит.

– Сейчас Тиночка принесет папусеньке аспиринчик.

– Не стоит беспокоиться, – вновь начал закипать хозяин.

– Ай, ай! Папулечка не любит больше Тиночку, – испугалась девочка.

– Замолчи!

– Все, ни гугушеньки! Папулечка устал? Бедненький, любименький… Я могу тебе газетку почитать или массажик сделать…

Краминов скрипнул зубами и начал подниматься по ступенькам, я двинулась за ним, дверь в особняк была открыта настежь.

В большом холле было прохладно и сумеречно, у шкафа темнела фигура девочки.

– Зажги свет, – приказал Павел, – темно, как в заднице.

Дочь поспешно метнулась вправо. Я не видела лица девочки, но, судя по одежде, ей едва ли исполнилось четырнадцать лет. Короткое светлое платье с завышенной талией не прикрывало колен, на ногах красовались домашние тапки в виде кошек и гольфы с кисточками. Белокурые волосы были собраны в два длинных хвоста и висели, как уши у собаки бассета, густая челка спускалась ниже бровей. Весу в девочке не было никакого, я рядом с ней казалась слонопотамом.

– Зажги люстру, – повторил Краминов.

– Риммочка запретила, – прочирикало тщедушное создание и, звякнув браслетами, затрясло хвостами.

– С какой стати? – возмутился Павел.

– Пришел большой счет за электричество, – пояснила девочка. – Риммочка очень расстроилась, сказала, что мне нельзя играть в приставку. Папулечка, ты же разрешишь? Мне принесли новый диск, Олежек купил. Папулечка, я недолго, ну пожалуйста!

С каждой секундой мое изумление становилось все сильнее. Насколько я помню, Павел говорил, что его дети уже взрослые. Откуда же взялась семиклассница?

– Кто в доме хозяин? – загремел Краминов. – Я или домработница?

– Ты, папулечка, замечательный и добрый, – подскочила школьница и потеряла тапочки.

Я прикусила губу: «папулечка замечательный и добрый» звучит как «Гудвин великий и ужасный». Интересно, Краминов тоже заставляет всех носить зеленые очки?

– Тогда щелкни выключателем! – побагровел Павел.

Девочка проворно выполнила приказ, под потолком вспыхнула огромная люстра, я на секунду зажмурилась.

– Это Елена, – кивнул в мою сторону Краминов, – мой секретарь. Она наведет порядок на половине Светы.

Глаза распахнулись, девочка подскочила ко мне, вытянула вперед правую руку и, делано улыбаясь, быстро заговорила:

– Так приятно! Я Тиночка. Столько о тебе слышала и так тебе завидую! Ты с папочкой каждый день рядом, а меня он на службу не взял. Я не обижаюсь, я ведь не очень умная. Но я хочу помогать папочке! Вот выучусь и стану лучше тебя, да!

На секунду меня затошнило. От заморыша исходил совсем не детский аромат, девочка по глупости надушилась тяжелым «восточным» парфюмом, пригодным для брюнетки-матроны эдак восьмидесяти лет. Детям лучше использовать свежие запахи, с ягодными или цитрусовыми нотами. А светлое платье под лучами люстры оказалось интенсивно-розового цвета, такого же колера у Тины были губы и щеки. На ее личике лежал слишком толстый слой косметики, в ушах покачивались многочисленные нитки из стразов, на запястьях блестели браслеты, на шее гремели бусы. Гламур разбушевался!

– Мы зе непременно подрузимся, – продолжая сюсюкать, а заодно перестав выговаривать некоторые буквы, произнесла Тина.

Потом она глянула на меня снизу вверх, чуть склонив голову. Так смотрит на хозяина описавшаяся в гостиной болонка.

Я машинально пожала протянутую лапку и вздрогнула – из-под челки в упор зыркнули глаза злого хорька, потом веки моргнули, взор голубых очей стал конфетно-приторным. В ту же секунду я поняла: серьги не со стразами, они бриллиантовые, браслеты золотые, платье очень дорогое, волосы умело покрашены стилистом. И Тине не тринадцать лет, а как минимум двадцать, а то и двадцать пять.