Кондратий Жмуриков - Принц и Нищин

— Але, — пробормотал он. — В-в-в… чаво так рано?

— Рано? — спросил высокий и явно не мужской голос.

— Э-эм…

— Ты, Мыскин?

— Да-а… а кто так ра-а…

— Снова — «рано»! Ничего себе рано! — весело отозвался женский голос, и в трубке раздался мелодичный смех. — Ты, Алик, наверно, вчера опять нажрался, а?

— Не без того… а это кто вообще?

— Это Лена… Лена Солодова. Ты что, меня не узнаешь, нет? Не помнишь?

— М-м-м… нет.

— Ладно. А Сергея там у тебя под боком нет?

— Я что… педераст, шо ли, чтоб он у меня под боком прорисовывался? — скептически промычал Алик, синхронно разглядывая в зеркало свое помятое узкое лицо с заплывшими глазами. — Н-нет его, черт побери. И где он, я тоже не знаю. Сам бы спасибо тому сказал, кто сообщил, где этот дятел… ошивается. А что… может, я его заменю?

В трубке на секунду воцарилось молчание. Потом голос Лены с легкой досадой выговорил:

— Нет, ты меня все-таки не узнал. Мы учились в параллельных классах. Не помнишь?

— Н-нет.

— Ну Сергей еще был в меня влюблен. Он тогда подрался из-за меня с Савиным, который потом друзей привел. И ты тоже потом подрался с ними, заступался за Сергея. Не помнишь?

— А-а-а! — обрадовался Мыскин. — Ленка! Вспомнил! Это ты, да? Да… ну да! Вы же еще хотели пожениться, а Сергея в армию забрали. И меня тоже. Вспомнил!

— Ну да, — после паузы чуть дрогнувшим голосом проговорила Лена, и в похмельную голову Алика закралось смутное сомнение: а не ляпнул ли он чего лишнего?

— Извини, — машинально сказал он.

— Да ничего. Я уже не сожалею… Я чисто случайно вас нашла. Представляешь, какая история? Я вчера пришла в казино со своим мужем…

— Мужем?

— Ну да. А что, я так уродлива, что не могу надеяться выйти замуж?

Мыскин сглотнул, вспомнив внешность девушки из параллельного класса, в которую был влюблен Сережа Воронцов и которую он поэтично именовал «феей»: ее бархатные темно-синие глаза, точеные черты несколько бледного лица с неожиданно яркими чувственными губами, ее грациозную фигуру с совершенными женственными формами, которые причинили ей, Лене Солодовой, Леночке, столько неприятностей. В свое время Серега Воронцов сказал, что ему даже страшно, что она так красива, потому что ничего хорошего из этого выйти не может и не выйдет. Он говорил, что чувствовал в ней какую-то губительную, роковую нерешительность, беззащитность и одновременно притягательность, которая рано или поздно убивает, как огонь затягивает и убивает налетевших на него бабочек. Такая гремучая смесь, говорил Сережа, могла быть, скажем, у булгаковской Маргариты, но уж никак не продвинутой девушки с внешностью фотомодели, живущей на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Впрочем, ему тогда было шестнадцать лет, он был романтически настроен и писал стихи. Сам Сережа считал их гениальными, а Алик Мыскин — полной туфтой. По этому поводу он даже написал стихотворный пасквиль, заканчивающийся обидными строчками:

«Погиб поэт, невольник грез, — так скажут все, кто свято верил в псевдолирический навоз, которым он обильно серил». Сережа тогда страшно обиделся и не разговаривал с Мыскиным аж два дня. Все это в одно мгновение промелькнуло в голове Алика, а когда ему показалось, что Лена повторила свой вопрос, он сказал:

— Да нет, конечно. Такая, как ты… только мужа тебе нужно по меньшей мере банкира или какого-нибудь… из бомонда.

— Не говори ерунды, Алик, — уже более жизнеспособным голосом произнесла она, — мой муж вовсе не банкир и не из бомонда. Но близко к тому. И вот, когда мы вчера пришли в «Золотые ворота»…

— Куда-а-а-а?! — заорал Мыскин.

Голос Лены в трубке оборвался, и только спустя несколько секунд она заговорила снова:

— Ты… чего? Ты… меня напугал. И что из того, что я вчера была с мужем в казино?

Алик сконфуженно ткнулся головой в стену:

— Да нет… ничего… извини.

— Ты, Алик Иваныч, то ли в самом деле с грандиозного бодуна, то ли это самое… недолюбливаешь это казино. Ну ладно. И там мой муж и крупье казино говорили при мне о Сергее и… так я узнала, что он здесь, в нашем городе. Что он уже отслужил. Там у них были какие-то документы с адресом, ну и… я по адресу узнала телефон и решила позвонить.

— Твой муж говорил о Сергее с крупье? — стараясь говорить спокойно, спросил Мыскин. — А крупье, случайно, был не с забинтованной рукой?

— Да, — удивленно ответила девушка. — Но как ты узнал?

— Прости… можно нескромный вопрос?

— Да можно.

— Как зовут твоего мужа?

— Моего мужа?

— Ну, не моего же!

— Алексей его зовут. А что?

— А фамилия?

— Фирсов. Я тоже теперь Фирсова по паспорту, — неизвестно к чему прибавила Лена.

— Та-ак, — протянул Алик Мыскин. — А с гражданином певцом по имени Аскольд ты, случайно, не знакома?

Голос Лены удивленно дрогнул:

— Зна… знакома. Я в его подтанцовке работаю. В шоу-группе. Но…

— Интересно получается, — пробормотал Алик Иваныч, который с похмелья всегда отличался чрезмерной подозрительностью. — А ты что, собственно, звонила? Просто так?

— Просто так, — отозвалась Лена, и в голове ее прозвучали нотки обиды. — Просто узнала, что вы здесь… так подумала, что нужно встретиться. Хотела дать вам билеты халявные в «Белую ночь»… там шоу будет сегодня ночью. После концерта в этом… ледовом дворце «Триумфальный».

— А Серега там и так будет, — сообщил Алик Мыскин. — Так что билетов нам не надо, а я… тоже приду в «Белую ночь». Так, кажется?

— Ну да.

— Ну тогда до встречи, Ленка. Не об… не обижайся. Меня просто по утрам часто колбасит. Пока.

И Алик Иваныч Мыскин положил трубку и мрачным остекленелым взглядом уставился в стену. Переборов время от времени накатывающую дурноту, Мыскин не без труда поднялся на ноги и медленно побрел к ванной комнате, чтобы принять утренний душ. Возможно, после этого он несколько взбодрится и выдаст какую-нибудь здравую идею по вопросу дальнейших действий. Он прошел по коридору, зацепив по дороге одежный шкаф в прихожей и едва удержавшись оттого на ногах — ежеутренний симптом, чего же еще хотите, — и рывком распахнул дверь ванной. И обомлел. Перед зеркалом стоял и пристально рассматривал свое отражение парень лет двадцати-двадцати одного, высокого роста, с синеватым свежевыбритым черепом, оптимистично переливающимся под ярким светом лампы. Кисть правой руки его была аккуратно забинтована, и на повязке проступали пятна свежей крови. Лицо молодого человека было помято и распухло почти до неузнаваемости — левый глаз заплыл, бровь над ним рассечена, обе губы были разбиты и распухли, мочка левого уха надорвана, как если бы оттуда с мясом вырвали серьгу. Но как бы ни был неузнаваем этот парень — с перекошенным лицом, забинтованной рукой и с обритой «под ноль» головой, — Алик Мыскин не мог не узнать его.