Кондратий Жмуриков - Принц и Нищин

— Я… тут живу? — пролепетал он.

— Ну вот, опять забыл, где живет, — добродушно громухнуло над ухом. — Ничего, а то в прошлый раз вообще и имя свое напрочь забыл.

— Да ты, посмотри, посмотри, тут ли ты живешь? — снисходительно-неуклюже поддел неадекватного «босса» второй охранник.

И Сережа посмотрел, потому что посмотреть было на что. Перед ним, необозримое, как футбольное поле, расстилалось белое и абсолютно пустое пространство. Где-то там, вдалеке, метрах в ста от входа, слабо светилась белым люминофором стена, ограничивающая это пустое белое пространство. Потолок без признака светильников, тем не менее переливался глубокоими, хоть и несколько однообразными, сине-зеленой части спектра, тонами. Где-то у боковой стены началась мощная сине-зеленая волна, весь потолок потемнел, сгустившись до нежно-зеленой ряски и соответствующим образом изменив белое пространство — а потом по потолку пошли прихотливые сине-белые валы, до жути напоминающие перевернутое, зависшее над головой море. Верно, в потолок были вделаны мощные фосфоресцирующие пластины, и создававшие этот замечательный морской эффект.

— Зачем… так? — выбулькнул Сережа, подавленный всем этим великолепием. У него, кажется, даже началась морская болезнь.

— Ну ты, Андрей Львович, даешь, — сказали ему, — ты же сам задал эту «морскую» программу компьютеру, когда уезжал на гастроль. Вот теперь тебя и встречают этой заставочкой. Хотел бы — поставил что-нибудь более спокойное. Хотя, если по мне, так эта заставка самая лучшая.

— Выключите, — попросил Сережа, пытаясь разуться, и упал. Уже с пола он попросил:

— А куда можно… можно поставить обувь?

Охранники переглянулись.

— Ну ты даешь, Львович, — буркнул один из них. — Даешь стране угля. Ну-ка, вставай. Дима, иди выключи заставку, Андрей Львович дурковать изволят.

Воронцов разулся. Беспомощно огляделся в поисках какой-либо мебели, куда следовало ставить обувь — но ничего подобного не находил. Охранник, кажется, уловил его затруднение, потому что нажал на камейный, в виде изящного контура женской туфли, белый же выступ в стене, — и бесшумно отъехала белая панель, и на Сережу медленно выдвинулась обувная полка с самыми прихотливыми фиксаторами обуви. Полка была зеркальной, и бесчисленное количество «шузов» на ней ничуть не стесняло отражений — размеры указанного гардеробного элемента интерьера превышали пять метров в длину и два в высоту.

— Черт… — выговорил Сережа. — Ну и ну. Оставь эту полку, пусть так стоит… выдвинутой. Да, ребята… а где тут у меня бар.

— А это дальше, — пояснил охранник. — Идем. Они углубились в белое пространство этой, с позволения сказать, квартиры, и когда очутились в привилегированном обществе пяти роскошных белых кожаных кресел и такого же дивана-аэродрома, не замеченных — благодаря их цвету — Сережей с порога, охранник Дима нажал еще одну выпуклую гемму на стене, и снова бесшумно отъехала огромная белая панель. За ней оказался громадный золочено-хрустальный сверкающий бар, включавший в себя, верно, не менее тысячи бутылок с различными напитками, большей части из которых Сережа не то чтобы никогда не пил, но даже и не знал таких названий.

— Ну что, — сказал бодигард, — выпьешь немного, Андрей? Хотя, конечно, тебе не велено много давать, ты у нас и в самолете что-то скукшенный был.

— Это не я был, — твердо выговорил Сережа. — Это не я… аз есмь, — непонятно к чему добавил он.

— «Мартеля» ему налей, — отрывисто приказал первый охранник Диме. — Что-то он опять чушь несет, а с коньяка успокоится и спать ляжет.

Сережу понесло. Как, ему уже и выпить нельзя без того, чтобы за ним не присматривали, как за ребенком! Его, человека, который видел смерть, который чувствовал, как холодные ребра чеченских гор вонзаются в его собственные, еще теплые и живые… тогда, когда на ночь они пили совсем не кока-колу, чтобы набросить сеть мутного спокойствия на бьющиеся, как бабочки, ломающие крылья нервы…

Он склонился к Диме и, некстати икнув, доверительно сообщил:

— Не надо меня как ребенка… Я — я не в штабе писарррем… меня смерррть несколько раз за яйца шшшупала!! — вдруг гаркнул он и, вырвав из пальцев побледневшего от неожиданности Димы бокал с «Мартелем», отпрокинул в глотку так, будто не дорогущий французский коньяк это был, а дрянная денатуратосодержащая жидкость из числа тех, что распивал на квартире со своей былой сожительницей дедушка Воронцов.

— Так, — сказал первый телохранитель, — поехало… Скоро задрыхнет, ничего.

— М-между прочим… вы меня неправильно поняли, — сказал Сережа. — Ррребята… — в углу его глаза блеснула полновесная алкогольная слеза, — ребята, может, вы мне поможете, а?

— Конечно, поможем, в чем проблема?

— Рррябята, — Сережу неудержимо клонило в сон, но он хотел, прежде чем накроет его громадный темный колпак забытья, выговорить все то, что упорно не удерживалось в нем, как ужин в желудке перепившего алкоголика, — ррребята, я должен вам при-знац-ца: я вовсе не тот, кто я… кто я есть. Вы ведь думаете… кто я? А? Вот скажите, что вы пррра-а меня дума-ите? А? Ну? А?

Он даже привстал, пересыпая свою речь этими бесчисленными «а?», и мутно пялился на хладнокровно сидевших перед ним охранников до тех пор, пока ножки не подогнулись предательски и он не ткнулся задом в мягкое гнездо кожаного белого кресла.

— Вот вы думаете, что я — это я. Аскольд. Да? А вот я-а вовси-и и… не… не он. Я не он. — Сережа бездарно путался в местоимениях, что вызвало у бодигардов все больший иронический скепсис на лицах. — М-между прочим, мой отец — сантехник. Ну да… сантехник. Гришка. Он пьет.

— Почему? — с участливым видом врача-психиатра осведомился первый охранник.

— Поч-чему? Ну… потому что он алго-ко… алголи… алкаш. Вы мне верите? Нет, скажите… вы же верите, что я вовсе не… что вы мне вери-те…

На последнем слоге Сережа запнулся и, склонив голову на плечо, позорно заснул прямо в кресле.

— Все нормально, Дима. Заснул. Ну и загнул же он. «Мой папаша — сантехник». Оно, конечно, Лев Борисович Габрилович гнида редкая, но на сантехника смахивает мало.

— Это еще ничего, — сказал Дмитрий. — Он месяц назад так напился в «Центральной станции», что начал рассказывать мне о том, будто он этот… Понтий Пилат. И говорил, что его мучает болезнь такая смешная… то ли гемикрания, то ли фенилкетонурия.

— Ну и познания у тебя, Дима.

— А я в свое время учился в меде. Мединституте. До третьего курса доучился.

— А потом выгнали, что ли?

— Ну да. Ладно, давай кантовать его. Сына сантехника… Может, в спальню перенесем?

И Дима показал пальцем в сторону белой двери, едва заметной на фоне белой же стены. Такие двери располагались вдоль стены с интервалами примерно в десять метров. За ними находились спальни, джакузи, кабинет, домашняя студия, плэйхолл (так именовал Аскольд напичканную аппаратурой комнату с компьютерами и домашним кинотеатром) и тому подобные буржуйские заморочки.