Ольга Степнова - Своя Беда не тянет

Они снова повторили синхронный номер, и он в еще большей мере напомнил изысканный мужской танец.

— Я почитаю, — молвил Елизар и завел глаза к потолку. — Эссе. Называется «Суть Сад». «Сад этот был рассадником зла. Зло зарождалось в нем; и сущность его, желтоватая застарелым жирком, местами посеревшая в приступах добреца, копошилась тяжко, неповоротливо, насущно. Он был изрезан секторами, как развалившийся домик Лего — и выпрямленные ряды его деревьев, подобно тетиве, посылали острые свои стрелы лишь в тину пустоты»…

Плюшко подавился и закашлялся. Он не ожидал, что Мальцев знает свою прозу наизусть, и что она у него всегда наготове, как баллончик с перцовым раствором против грабителя. Сазону было лучше всех — он ровным счетом ничего не слышал. Потому и был, наверное, единственным, верным другом Мальцева.

— «Сад был высажен на глине, как развалины детских городков; и от того казался он бестелесным привидением, и от того, налившиеся ядом плоды его казались очами дракона, застилающего свет своими перепончатыми крыльями, очами, пожирающими мир огнем беспощадности и жадности…»

— Я, знаете ли, физик, в лирике не очень, — Плюшко попытался отбить поток «глубоких текстов», но Мальцев не услышал.

— «Вероятность же его была значительнее и упрощеннее одновременно. Поелику суть Сад, иначе Суть-Сад, али Сад Сущностный, на каждый погляд по-своему. Головоногое солнце по утрам путалось желтыми своими лучами в разверстых сетях его ветвей, шевеля их жарким телом стареющей шлюхи, пытаясь сорвать хотя бы гниющий плод для поддержки усыхающего естества. Но тщетно все — сад был мертв, и плоды его мертворожденными цеплялись за сухие ветви, не желая ронять семя в ядовитую почву, изрытую похотливыми корнями»…

Плюшко опять разлил лекарство в рюмки, превысив рекомендованную дозировку раз в пятнадцать. Сазон руками разломил жирную курицу на четыре части. Мне в голову вдруг пришла дельная мысль, и я улизнул с кухни, так и не притронувшись к своей рюмке.

Я решил позвонить следователю Питрову и, не дожидаясь его гнусных провокаций, доложить ему о сорванной с тира печати. Я сам ему все расскажу, тогда он не припрет меня к стенке за самоуправство, а с Сазона взятки гладки.

— Прокуратура? — тихо, чтобы меня не услышали на кухне, спросил я. — Мне срочно нужен следователь Питров.

— Питров в командировке, — ответил казенный голос.

— Как в командировке? — глупо удивился я. — В какой командировке? Надолго?!

— Ну, разве в Тверь быстро сгоняешь? — перестал быть казенным голос, но тут же испугался, что сболтнул лишнее и сухо добавил:

— Звоните через неделю.

От неожиданности у меня пересохло во рту. Значит, Питров где-то нарыл адрес любовничка бабы Капы. О чем-то он узнает раньше меня, этот неунывающий, въедливый Питров. Мне захотелось пойти на кухню и заглотить свою порцию «Иммуномодулятора», поймав ритм синхронных упражнений веселой троицы. Но мой порыв был прерван звонком в дверь.

Плюшко помчался в коридор, как расторопная домохозяйка, поджидающая мужа домой. Послышался звук открываемой двери и проникновенные возгласы научного сотрудника:

— Нашлись! Вернулись! Слава Богу, и Аллаху слава! У нас курочка на обед! Ботиночки снимаем! Теперь всегда снимаем ботиночки! Надира, разрешите вашу ручку!

Живописная толпа ввалилась в комнату. Плюшко пятился задом, за ним гуськом шли — Возлюбленный с головой-коконом из грязных бинтов, улыбчивая Салима, потолстевшая от свитеров, одетых друг на друга, и угрюмая Надира, которая, заметив меня, вернулась в коридор.

— Женечка нас на вокзале нашел, мы там ночевали! — сообщила мне зачем-то Салима, и по-хозяйски засеменила на кухню.

— Ой, мальчики, — заверещала она оттуда, — нельзя же холодное кушать! А лекарство разбавлять нужно, если рюмками употребляете! Давайте знакомиться! Салима!

— Мальцев, прозаик. Очень приятно.

— Вон там Надира. Надира, девочка, иди сюда, не бойся!

— Прозаик Мальцев. Приятно. Очень.

— Отряд! В одну шеренгу становись! — рявкнул дед. — Я здесь командир!

— Это Сазон, — представил его Мальцев. — Он слышит неважно. Контузия, бля.

Ко мне подошел Женька.

— Здорово, брат! Разбинтуй меня, а то кушать хочется, а рот не открывается.

— Ну, вы даете! — я начал разматывать несвежие бинты. — Кто этот маскарад придумал?

— Слушай, а мне понравилось! — хохотнул Женька. — Все передо мной расступаются, места уступают, двери придерживают!

— Проще говоря, шарахаются.

— Нет, что ты! Жалеют!

Я еще раз убедился, что Женька — человек, в сущности, добрый. Главное, его женщин не трогать.

Разбинтовав Женьке лицо, я его не узнал. Зеленка почти отмылась, отеки спали, глаза открылись, и в чертах его проявилась скупая мужская красота.

— Мальчики, кушать! — пропела с кухни Салима.

— Да ух ты господи, — поморщился Женька, — похоже, это, и правда, слуховой аппарат! — Он снял с уха нечто, похожее на клипсу, и сунул в карман. — Слушай, тут Элка твоя приходила, в тетрадке что-то писала. Тебе это нужно? — Он из-за батареи вытащил тетрадку и протянул мне.

Я задумался: нужно ли мне это? Я сказал, что больше не буду ее искать.

— Нет, Женька. Я поклонник «глубоких текстов».

Женька пожал плечами и ушел на кухню, чтобы присоединиться к теплой компании.

Как только он скрылся из вида, я сунул руку за батарею и достал пухлую тетрадь.

«Наверное, Бизя решил, что пока я не найду кейс, я из квартиры не выйду. Что буду пялиться в ящик, варить борщи, и в его отсутствие перерывать дом вверх дном. Я и правда искала кейс так, как никогда ничего не искала. В квартире не осталось ни миллиметра, который бы я не исследовала. Оставалось только отодрать паркет и снять сантехнику. Но мне в голову пришла мысль, что Бизон мог вынести чемодан из квартиры. Ведь когда он ушел, я спала, измученная истерикой.

И тогда я сварила ему борщик. Омерзительнее рыбы, сваренной с кислой капустой, нет ничего на свете. Вечер удался. Но кейс я так и не получила. Пришлось уйти с гордо поднятой головой.

Все собаки принюхивались, когда я шла мимо. Мне никогда в жизни теперь не отмыться от этого запаха. Я решила, что не поеду домой. При мысли, что буду пятым человеком на одиннадцати квадратных метрах, захотелось вырыть нору в сугробе, да там и остаться. Я подумала, и решила пойти к Ленке. Ленка жила одна в двушке, до нее было минут пятнадцать ходьбы. Подняв воротник и застегнувшись на все пуговицы, я двинулась вдоль дороги, освещали которую лишь фары редких машин.

Ленка открыла дверь, и в нос мне ударил знакомый запах перекисшей капусты. Темень в квартире меня не удивила. Ленка вечером кроме настольной лампы ничего не включала. Даже телевизор у нее потреблял электроэнергию строго по расписанию — во время утренних новостей и вечернего сериала. Дело в том, что Ленка была одержима идеей экономии так, как некоторые одержимы идеей родить ребенка. Впрочем, мужа и детей Ленка не завела тоже исключительно из экономии.