Ю_ШУТОВА - Человек, который читал газеты

Она повысила голос:

– И между прочим, я вырезаю талоны на скидки в супермаркете. Да! Я должна экономить! Что скажут соседи, если увидят, что я живу не по средствам?

– Что они скажут, если увидят твою яхту?

– Господи, Руди, где они увидят-то ее? В нашем тесном дворике, справа от помойки?

Мы уже не стояли на мостике, мы прохаживались по набережной, сначала – мимо украшенных лампочками пальм и треугольных сверкающих псевдоелок до теннисного корта и часовенки Святого Рока, потом обратно мимо бухты с пляжем из ярко-желтого, привезенного из Марокко, песка, мимо маленькой марины, где постанывали, поскрипывали, непрерывно пританцовывая на мелкой волне, катера и яхты, тоже маленькие, куда им до агнессиного плавучего дворца. Она опиралась на мою руку, и опиралась все сильнее, таскать свое грандиозное тело ей было нелегко. И я предложил пойти ко мне, взять бутылку скотча в баре и поговорить уже спокойно, в комфорте, как положено двум старикам.

– Только не называй меня Руди. Мое имя Гонзу.

– А чем тебя не устроило имя Руди. По-моему очень благородно: Рудольф. Когда я была вдовой немецкого генерала… Ах мой бедный Клаус! – у нее в руках оказался крохотный розовый кружевной платочек, и она стала театрально вытирать им слезы, – так вот, когда я была вдовой немецкого генерала, моего водителя звали Рудольф. Прекрасный, чуткий юноша…

Это была она, моя Агнесс, ее любовь к розовым кружевам осталась неизменной. Я сжал ее локоть:

– Хельмут, твоего генерала звали Хельмут фон Мольтке, ты сама это придумала. И это я был твоим водителем, Агнесс, прекрати кокетничать.

– А ты помнишь, какое это было красивое дело. Ницца, май, Каннский кинофестиваль, все эти лопоухие знаменитости, увешанные камушками до самых носов… А помнишь, какой у нас был шикарный номер в «Негреску» с подлинниками Модильяни в спальне?

– И липовая немецкая генеральша так за него и не заплатила.

Конечно, я помню. Мы тогда здорово порастрясли этих павлинов, поводящих радужными хвостами на красной фестивальной дорожке, а заодно и их спонсоров, гордо надувавших свои золотые зобные мешки как жабы в брачный период. Ницца, Ницца, пестрый порочный калейдоскоп… Кстати, именно в Ницце мы с ней и познакомились.

***

Мне было двадцать лет, я только что расстался со своими напарниками Тру и Сушем. Я придумал, придумал сам, один, шикарную аферу, основная роль тоже была моя, этим двум и нужно-то было только подойти вовремя, и все дела, и лавэ мы делили соответственно, половина мне, половина им на двоих. Где-нибудь на не особо людной улице я высматривал фраерка, такого честного и благонадежного с виду, давал ему пройти мимо, а потом бежал, обгоняя его. И вот в тот момент, когда я пробегал мимо этого фраера, нет, я ничего у него не выхватывал, не тащил из кармана или еще откуда, наоборот, я «случайно» ронял ему под ноги свой лопатник и тут же скрывался в ближайшем подъезде или в подворотне. А ребятишки мои, эти милые гомики, сидели напротив через дорогу, наблюдая за всей этой сценой. Упавший под ноги кошелек один поднимет с целью поживиться, другой, чтобы отдать раззяве, выронившему его, но поднимают все, сто процентов населения планеты. А подняв, или быстренько уходят в сторону, или рвутся догнать меня, но, безусловно, не находят, и далее в некотором недоумении следуют с бумажником своей дорогой, потом открывают его, вдруг там номер телефона или адрес есть, чтобы все-таки вернуть хозяину его вещь. Суш незаметно провожает этого лоха, а Тру поджидает меня и показывает, в какую сторону мне идти. В общем ровно в тот момент, когда фраер открывает мой бумажник, я его догоняю и предъявляю свои права. Громко, между прочим, предъявляю, всячески обвиняя бедолагу в краже. И чтобы он там ни пел, я, выхватив у него из рук лопатник, начинаю вопить на всю улицу, что он украл у меня пятьсот франков или тысячу, это уж как я сам оценил его платежеспособность. Он, конечно, упирается, и вот тут подходят мои ребятки. Они хоть и гомики, но парнишки крепкие, особенно Тру, у него руки как две рульки, ну и морда тоже как-то в этом же ключе, свиная харя с гнилыми зубами и снулыми глазками. Ну они подходят к нам и так интересуются, что за базар не по делу. «Обокрали», – жалуюсь. «Этот?» – «Он самый». Ну и тут они реально начинают на фраерка наступать, что он, мол, на чужой территории работает, и что за такие кренделя надо платить. В общем, снимается с чувачка весь жирок, какой он по несчастности с собой имел. И честно делится по указанной ранее пропорции.

Проработали мы в трех или четырех городах, потихоньку двигаясь в сторону моря, и вдруг Суш потребовал пересмотра договора. Суш, он всегда был более задумчивым, чем его дружок. «Несправедливо, – говорит, что большую часть бабла ты забираешь, поровну надо делить». Я спорить с ними не стал, поровну, так поровну. Поспорь тут, они ребята отвязные, я их на таком дне отковырял, ниже не падают. Вякнешь, – долго не побегаешь, даже мозоли натереть не успеешь. Поделил последнее лаве на троих поровну, и тут же исчез, испарился, растаял как сон в их прокуренных мозгах. Чао, дальше без меня.

Добравшись до моря, я быстро перемещался из городка в городок; Манделье-ла-Напуль, Ле-Канне, Антиб, Кань-сюр-Мер, не задерживаясь нигде больше одного дня, чтобы самому не получить по мозгам за работу на чужой территории. И вот, наконец, Ницца. Кружу по периметру старого города, там, где еще есть чистенькие кондитерские, кофейни и лавки с сувенирами и открытками, вглубь этих мрачных, вечно темных и холодных, как ущелья, кварталов туристы особо не заглядывают, если не ищут цветов порока.

Эту мадам я приметил уже скоро, высокая, холеная, лет тридцать пять, в роскошном белом костюме, брюки клеш и пиджак с большими накладными карманами, босоножки на здоровенной платформе, хотя куда ей, она и так была дылдой, почти на голову выше меня. В крохотной сувенирной лавчонке она пыталась расплатиться пятисотфранковой купюрой, вытащенной из пухлого бумажника, а когда продавец, старикашка в берете, пожав плечами, сказал, что если бы у него была сдача, он бы вообще не стал открывать свой магазин ни сегодня, ни завтра, она молча вернула ему открытки. Потом в кондитерской она взяла большое воздушное пирожное «Анна Павлова», расплатилась и опустила свой бумажник не в сумочку, висевшую через плечо, а в левый карман своего блейзера. Я смотрел на нее с улицы через витрину. Молодец! Вот она выходит, держа тарелочку с пирожным двумя руками, щурится на ярком солнце, выбирая себе столик на террасе. Я зайду с ее левой руки, подтолкну слегка под локоток, пусть пирожное опрокинется на полотняный пиджачок, и, рассыпаясь в извинениях, вытащу, выужу золотую рыбку из ее кармана. Не в первый раз, я, можно сказать, мастер, так аккуратно вас препарирую, вы и не заметите.