Сергей Борисов - Операция «Лохмы» и другие неправдивые истории

– Не буду. Потому и еду, пока ребята дров не наломали. Они могут.

– Деньги возьми.

– Возьму.

– Побольше возьми.

– Побольше–то зачем? Там все задешево: девки, власти…

– Не скажи. Люди везде быстро учатся, хоть в Москве, хоть в каком-нибудь Мухосранске. Как поживу почуют, тут же цену заломят. А ты не жадничай. Я тут тебе приготовил…

Солидный мужчина показал глазами на кейс, лежащий на стуле чуть слева от него, чуть справа от собеседника.

– Рубли?

– Обижаешь.

Узколобый тут же перегнул палку в другую сторону:

– Евро?

Солидный покачал головой:

–На периферии одна уважаемая валюта – баксы. Инерция! Ну, на посошок? И в дорогу.

– Что, этой дрянью провожать будешь?

Мужчина в дорогом костюме посмотрел на бокал, подумал и щелкнул пальцами, подзывая официанта. Бросил коротко:

– Водки!

Потом они пили и с ностальгической грустью, со слезами на щеках предавались воспоминаниями о годах, когда люди были честнее, закон почитался и порядочным уголовникам с тремя ходками не приходилось ломать голову над тем, как подломить фабрику, завод или целую отрасль. Тогда и сберкассы за глаза хватало.

Засиделись допоздна. Когда уходили, расплатиться и не подумали. Ресторан принадлежал им.

* * *

– Когда нам заплатят?

Народ зашумел, заоглядывался. Это кто ж такой выискался? Не смелый – глупый.

Когда… Никто не неволит, не держит, не нравится – уходи. Новичок, поди. Можно подумать, не знал, как тут дела с зарплатой обстоят. А не знал, так сам виноват, поговорил бы с людьми, они бы растолковали что и как. Люди, они на язык щедрые. Они бы и в долг дали, было бы что давать.

– Скоро.

Слышал, что директор говорит? Скоро. Вот сиди и не рыпайся.

Рыпнулся:

– Скоро – это когда?

Директор повел очами, выискивая в зале бузотера: где этот засланец? Нашел и произнес веско, магнетизируя взглядом:

– Мы делаем все возможное.

Вот так, все возможное. Все.

– Хоть приблизительно. Примерно.

Ему русским языком говорят, а он не понимает. Ну что за люди?

– Видимо, товарищ не в курсе наших трудностей, – устало сказал директор. – Видимо, надо объяснить. Объясните товарищу.

И ему объяснили многословно и убедительно. Потом. В обеденный перерыв, растянувшийся на два часа. А чего не растянуть, работы-то все равно нет. А ту, что есть, за час сделать можно.

Новичок оказался не новичком – просто достало все человека, вот язык и развязался. Но от самопальной бормотухи, которую гнали здесь же, на комбинате, в колбах старых огнетушителей, и он разомлел, попритих.

Таким, притихшим, задумчивым, он и отправился на подработку в бывшую лабораторию, давно приватизированную и превращенную в парфюмерный цех. Встал к перегонным чанам. Стоял прямо, а лыка не вязал. От огорчения и беспросветности. Стены экс-лаборатории угрожающе кренились, глаза застилало, в голове скакали русские тройки с бубенцами, и руки хватались за первое попавшееся, а не за то, что нужно. Ну какая тут работа, смех один, брак, а не работа.

В ней с нескрываемой сердечной болью рассказывается о том, как человек, самый обычный и вполне собой довольный, вдруг спотыкается на ровном месте, и ничем до того не замутненная жизнь тут же поворачивается к нему незнакомой и жуткой стороной. И приходят вопросы – философские, вечные.

Уж лучше бы сняли скальп! Кизяков невесело усмехнулся и еще раз взглянул в зеркало. Поморщился. Отворотясь не налюбуешься.

Валентин Николаевич поторопился увести глаза в сторону, опустился на край ванны, ссутулил плечи и предался безрадостным размышлениям. Что делать? Вот бессмертный вопрос русского интеллигента! И просто – русского. Или просто интеллигента. И кто чего теперь скажет? Насмешки, издевки… Какой кошмар!

Едва не опрокинув флакон с шампунем, Кизяков взял со стеклянной полочки у ненавистного, бессердечного зеркала сигареты и зажигалку. Закурил. Горький дым не принес облегчения, но мозги прочистил.

Привычно бросив окурок в раковину, а больше одной сигареты в день он себе не позволял, Валентин Николаевич тяжело поднялся и вышел из ванной. В коридоре открыл шкаф и принялся инспектировать свой гардероб на предмет, чем прикрыться сверху. Увы, на полке не было ничего, пусть даже мало-мальски адекватного погожим дням бабьего лета – ни самой завалящей кепчонки, ни какой-нибудь дурацкой панамы. В углу, убранная в целлофановый пакет, сиротливо лежала ушанка. Но в зимней шапке сейчас на улице не появишься – за сумасшедшего сочтут, аль за бомжигу бездомного.

«Может, я действительно – того? – подумал Кизяков. – Или это сон?»

Валентин Николаевич ухватил пальцами кожу на руке, оттянул, повернул, дернул и скривился от боли. Тут и покойник проснется. И все же он провел ладонью по голове. Гладко! Что же это делается, Господи?

Он с грохотом захлопнул дверцу шкафа и направился в комнату.

Открывшаяся картина повергала в ужас. Хотя, казалось бы, все обычно, все нормально: стенка, журнальный столик в виде бочки, два кресла, телевизор. Неприбранная постель тоже не могла быть причиной появления мертвенной бледности на лице Валентина Николаевича: особой аккуратностью он не отличался, частенько оставляя неубранными смятые простыни, скомканным одеяло. Однако взгляд Кизякова был прикован именно к тахте, долгие годы служившей ему ложем. Точнее, к подушке, которая была дисгармонично черного цвета.

Вообще-то наволочка была белой, ну, может быть, чуть пожелтевшей от бесконечных стирок. Но теперь ее подлинный цвет был неразличим под слоем волос, еще вечером украшавших голову Кизякова, а теперь устилавших подушку.

Лысый! Как бильярдный шар! За одну ночь!

С трудом переставляя свинцом налившиеся ноги, Валентин Николаевич подошел к тахте. Наверное, надо сходить за совком, за ведром. Он вздрогнул: в мусор? На глаза навернулись слезы, и, подняв лицо к требующему ремонта, в желтых разводах протечек потолку, он возопил:

– За что?!

В этой маленькой комнате эхо никогда не водилось – разгуляться негде, но Кизякову почудилось, что вопль его, многократно отразившись от стен, вернулся к источнику звука. «За что? За что?» – настойчиво интересовался кто-то невидимый и зловредный, явно получавший удовольствие от допроса и не ждавший ответа, который напрашивался: «За все хорошее».

До глубины души уязвленный несовершенством мира сего, в котором не было, нет и теперь совершенно ясно, что никогда не будет справедливости, не говоря уж о милосердии, Валентин Николаевич вытер набежавшую скупую слезу. За ней другую.

Как ни странно – хотя, не исключено, так и должно было случиться, – слезы принесли успокоение. Защитная реакция. Нервный сброс. Организм, травмированная психика защитила себя.