Игорь Гречин - Тайна Черного моря

Благо начальнику с подчиненным не пришлось говорить на английском, и подчеркнутое даже не интонацией, а намеком на интонацию «вы» ткнуло помощника носом в только что допущенную некорректность. Лягушки цаплю не учат.

– Почему последнее? – по недомыслию шепотом, а не жестом спросил помощник. Понял, что не получит ответа, что оплошал, и следом за быстро удаляющимся господином, беззвучно, как куница, выскользнул со сцены.

Прима Цин Боминь, исполняющий роль императора Цао Цао, выходец из Шанхая, приказал себе собраться с духом: кантонский, а тем более старокантонский, он знал паршиво (зато за полчаса голыми руками мог обезопасить шесть соток рисового поля от противопехотных мин-попрыгунчиков). Однако приказы не обсуждаются, и Цао Цао продолжал свою протяженную арию-монолог на забытом диалекте:

– И скажет грозная Ян Сю: «А где наместник Фу Цзиань? Хотеть я зреть его немедля!» И смерти есть сие подобно…

Зал, терпеливо готовый снести любую ересь, почти без потерь перенес экспромт. Только вот искусствовед Денис Андреевич Лисицын, откинувшись на спинку кресла номер одиннадцать в одиннадцатом ряду, обитого пурпурным, но уже несколько обшарпанным бархатом, с удивлением для себя отметил, что перестал понимать, о чем поет вписанный в яркую окружность луча от софита император Цао Цао. Вот до сих пор понимал, а дальше как отрезало.

Не то чтобы раньше Денис Андреевич отгадывал буквально все. Разговорный китайский его коньком не был. Однако следить за развитием сюжета полученное образование позволяло. А тут на тебе! И вроде слова те же самые. И вроде понятные слова. А смысл пропал.

Искусствовед Лисицын нервно теребил бородку. Бородкой он втайне гордился. Чай, не «шиком» брит. Покосился по сторонам. Зрители сидели с таким видом, будто все понимали. А белобрысый сосед на десятом месте так и вовсе кивал в такт отрывистому китайскому диалогу и улыбался, точно получал истинное удовольствие от заморского действа на непонятном наречии. Откуда искусствоведу было знать, что это и есть зритель категории «чжоу», как родным языком владевший старокантонским диалектом, – Анатолий Хутчиш, «зайцем» проникший на спектакль. Искусствовед вздохнул и вернул внимание к сцене.

На сцене тем временем Цин Боминь завершил гимн на патетической ноте:

– Враг притаился среди нас. И цель его неведома!

Может быть, товарищ император и сфальшивил на четверть тона, зато в свое время он был одним из тех, кого называли «синие вееры [68]».

На последнем слове Цао Цао опустил глаза долу и приложил ладонь ко лбу, что означало глубокую скорбь. И все же ненатуральность движения была заметна из зала, поскольку между ладонью и лбом остался незначительный просвет. Актер инстинктивно опасался смазать границы между красным и черным гримом. Ведь контрастность переходов сообщала искушенным, что император некогда начинал службу с низших чинов.

Подсвеченные снизу разноцветными огоньками, актеры замерли в живописной мизансцене: в центре, с почти прижатой ко лбу ладонью, в мандариновом халате, стоял император Цао Цао. Слева, в метре от него, заломив руки, возвышался рослый для китайца Ли Чжунюн, по упомянутому в либретто зеленому (упрямство и хитрость) с искрой наряду которого можно было сделать вывод, что герой сей есть родственник императора по имени Гао Лай, замысливший недоброе.

Из-за спины коварного Гао Лая выглядывал подпевала Сун Имин и без азарта елозил смычком по струне эрхуана. Эту роль исполнял выкрасивший пол-лица в серебристый (инфернальность) цвет, немного полноватый, приземистый Чу Юйцзяо.

Справо от императора, приложив ладонь к уху – то ли чтобы лучше внимать владыке, то ли дабы разобрать, о чем перешептываются заерзавшие в предчувствии финала зрители, – широко расставив ноги, стоял жилистый, подобный ветви молодой вишни, Хэ Боацинь. Сегодня он играл управляющего канцелярией искусств неблагонадежного Чжана Яошена, и потому лицо его покрывала желтая (лукавость и злобность) краска. Тушь под правым глазом немного подтекла. Актер из него был так себе, но смекалки ему было не занимать.

Господин Доктор заметил Хэ Боациня и взял в услужение, когда в восемьдесят третьем Ли Симин [69], совершая инспекцию по бескрайним бамбуковым плантациям в провинции Учан, потерял именной перстень с монограммой самого Великого Кормчего, и тысяча триста саперов регулярных войск с миноискателями не сумели отыскать сию драгоценную вещицу. Расстроенный Симин уже собрался начать казни, но тут, шалея от собственной смелости, вперед выступил совсем юный Хэ Боацинь и предложил оригинальное решение.

В течение следующей недели жители окрестных деревень занимались ловлей галок, а когда число пойманных птиц перевалило за пять тысяч, солдаты привязали к лапке каждой из них по шелковой нитке и выпустили на плантации. Перстень был найден за два часа.

За спинами актеров, во всю ширину сцены, свободно ниспадал полупрозрачный шелковый задник, на котором рукой искусного художника были запечатлены древняя шестиуровневая пагода, кленовая роща и поросшая терновником скала. С этой скалы в финале главный герой должен будет броситься вниз (условно: актер подпрыгнет на месте).

Однако до финала было ещё далеко – двадцать девять минут.

– Чем провинили мы богов?! – в один голос выкрикнули более-менее обученные старокантонскому Гао Лай, Сун Имин и Чжан Яошен, изобразив таким образом, что песнь императора не оставила их равнодушными, и каждый сделал шаг к авансцене.

Далее по пьесе приближенные императора должны были разойтись в разные кулисы, чтобы отыскать таинственного Ян Сю, а Цао Цао полагалось метаться по сцене, поднимать пыль полами халата и петь заключительную арию «Пред взором моим юноши, кровью залитые, встали». В конце концов, потеряв рассудок от предчувствия беды для всей Поднебесной, император, согласно сценарию, должен прыгнуть в пропасть (как уже говорилось – подпрыгнуть на месте), а его приближенные, вновь выйдя на авансцену, с горечью оплакать участь своего любимого повелителя. Вс?. Занавес. Зрители, довольные, расходятся.

Однако действие самым неожиданным образом свернуло на другие рельсы, и в полной тишине на сцену быстро, четким командорским шагом вышел новый персонаж: седой и страшный, как мертвец. Воин-балалаечник торопливо семенил следом, пытаясь своим невозмутимым видом уверить зрителей, что вот такая вот она, пекинская опера, и удивляться тут нечему.

При виде предводителя актеры замерли. Рыпнулись было вытянуться во фрунт, но не стали. Управляющий канцелярией искусств медленно опустил задранную ногу. Сиротливо тренькнул эрхуан; его печальный звон, как звук лопнувшей бечевки чеховской бадьи, пронесся над притихшими зрителями.