Елена Логунова - Молилась ли ты на ночь?

– Инна, пожалуйста, выслушайте меня! Это очень важно! По поводу Томочки!

– Следователю об этом расскажите! – крикнула я в ответ, однако заколебалась.

Может, поговорить с этим придурком, пока Денис с Барклаем поблизости? Они не дадут меня в обиду.

Я уже почти решила согласиться, но тут капитан Кулебякин, как обычно, все испортил.

– Захотелось контрастов, дорогая? Ты отшила мента и завела поклонника из криминального мира? – ехидно спросил он. – Думаешь, раз у мафии длинные руки, так она крепче обнимает?

Мне сразу же захотелось оказаться подальше от этого грубого и циничного типа, так что я только плюнула под ноги и быстро зашагала прочь, бросив через плечо:

– Да пошел ты! – Это вполне могли принять на свой счет оба мужика, я не возражала.

Уже на остановке, дожидаясь троллейбуса, я сообразила, что не знаю адреса господина Хризопразова. Можно было позвонить с этим вопросом Зяме, но братец сразу после раннего пробуждения обычно довольно нелюдим и угрюм, так что может без затей послать меня совсем по другому адресу.

– Тогда сначала в ТЮЗ, – сказала я себе.

Наверное, зря я не позавтракала как следует, отсутствие полноценного питания всегда огорчительно сказывается на моих умственных способностях. Следовало заранее подумать, что театр – это не молочно-товарная ферма, работники которой начинают трудовой день в пять утра. Актеры – это богема, а богемный образ жизни не предполагает ранние побудки, достаточно посмотреть на нашего Зяму.

В общем, в девять часов утра на боевом посту у служебного входа была только усатая тетка-охранница. Длинноносая баба с низким лбом, который зрительно уменьшала низко надвинутая черная вязаная шапочка с завязками, сидела в стеклянной будке и пила чай из огромной кружки с поясным портретом пограничной овчарки, поразительно схожей с охранницей мордой лица, только без усов.

– Доброе утро! – вежливо сказала я, застряв в капкане турникета.

– Может, и доброе, но раннее! – хмыкнула баба. – Кого надо?

– А кто есть?

– Я есть, – резонно ответила баба.

– А еще кто? – спросила я, подавив рвущееся с губ бестактное: «Вас мне не надо!»

– Еще Петрович, – подумав, ответила баба. Похоже, ей скучно, и она не прочь поболтать.

– А он кто?

– Алкаш он беспросветный, – охотно объяснила та. – А по штатному расписанию – рабочий сцены. Точно, на ней и лежит, на ватном снегу за фанерной елочкой. Хорошо хоть, если до утренника проспится, а то детишки сильно удивятся такому косому зайчику!

– Нет, косого Петровича мне точно не надо, – рассудила я. – Мне бы поговорить с кем-нибудь трезвым, лучше всего – из художников.

– Это где ж я тебе трезвого художника найду? – весело удивилась баба. – Чудо в перьях! Хотя поискать, конечно, можно, чудеса тоже бывают, хотя и редко. Пойди в мастерской посмотри, может, кто и найдется.

– А где мастерская?

– Как выйдешь, налево за угол, во дворе, – охранница сочла разговор законченным и снова уткнулась в кружку.

Служебный вход располагался в боковой стене здания театра. Выйдя из него, я пошла налево, повернула за угол и оказалась на заднем дворе, где наиболее благоустроенным местом была скамья рядом с облезлой гипсовой копией статуи Свободы в одну пятидесятую натуральной величины. Или в одну сотую, я могу ошибиться, потому что не знаю точной высоты американского монумента. Местный экземпляр был полуметровой высоты и прекрасно гармонировал по размеру с мусорной урной, стоящей с другой стороны лавочки. Вместо отколотого факела миниатюрная Свобода держала в поднятой руке пепельницу. Несмотря на то что весь двор был завален снегом, под которым угадывались многочисленные и разнообразные угловатые предметы, в районе лавочки снег был тщательно расчищен. Чувствовалось, что эта архитектурная достопримечательность пользуется у театрального люда большой популярностью, хотя в данный момент там никого не было.

Зато обитаемым выглядел полуподвал, ко входу в который от места для курения вела цепочка следов гигантского размера – не меньше пятидесятого, как мне показалось. Я бы предположила, что в подвале укрылся огромный снежный человек, если бы следы не были оставлены валенками. Из окошка, расположенного на уровне земли, торчала труба, из нее шел дым. Мутное стекло опалово светилось: в помещении горела электрическая лампочка.

Стараясь ступать след в след, я прошла по отпечаткам снежного человека ко входу в полуподвал и увидела табличку «Художественная мастерская». Удовлетворенно кивнув, я постучалась, а потом толкнула дверь – закрыто.

– Кого несет? – донесся из подземелья веселый голос, не соответствующий словам.

– Это я, – глупо сказала я.

– Мария, богиня моя, ты почтила визитом простого смертного? – приятно удивился весельчак, взлетая по ступеням.

Не хотелось его огорчать, но пришлось честно сказать в приоткрывшуюся дверь:

– Я не Мария.

– Вы даже лучше! – оглядев меня, одобрительно заметил весельчак, одной рукой широко распахнул дверь, а другой сорвал с головы вязаную шапочку и в шутовском поклоне провозгласил:

– Милости прошу!

– Милости или милостыни? – тоже развеселившись, съязвила я. – Шляпу к моим ногам не опускайте, пожалуйста, я сегодня не взяла с собой мелочи!

– Я возьму натурой! – легко согласился тот.

– Натурой не подаю, – отбрила я.

– Идеи гуманитарного секса по-прежнему чужды массам! – вздохнул весельчак. – Ладно, будем общаться платонически. Будем же?

Он отступил к стене, насколько позволяла ширина лестницы, и помахал шапкой – не то разгоняя аромат перегара, не то приглашая меня войти.

– Платонически можно, – согласилась я, с осторожностью пересчитывая ногами сырые каменные ступени.

Внизу обнаружилась еще одна дверь, обитая красным дерматином. Я толкнула ее, вошла и оказалась в каморке с низким потолком, отродясь не знавшим побелки. Помещение было так тесно заставлено мебелью, что за ней почти не видно было стен. Свободные от шкафов и полок участки были закрыты картинами, выцветшими плакатами и декоративными панно, на которых клочья траченного молью меха соседствовали с лысоватыми перьями и пыльными шерстяными помпонами. В проеме между двумя окошками я насчитала три цветных календаря, среди которых не было ни одного, выпущенного в двадцать первом веке. Меблировка была под стать печатной продукции и соответствовала отфонарному стилю «С бору по сосенке». Изящный аристократический комодик, еще вполне подлежащий реставрации, соседствовал с облезлым кухонным пеналом, бархатный пуфик с кистями составлял пару школьному стулу с фанерным сиденьем и металлическими ногами. У стены стояла доисторическая кушетка с продавленной спиной заезженного дромадера, милосердно укрытой лоскутным одеялом. Над кушеткой висел гобеленовый коврик с тотально оплешивевшими шишкинскими медведями. А на этом коврике, на простом ржавом гвоздике, висел серебряный кинжал с рысьими глазами, в которых двумя желтыми солнышками отражался свет голой электрической лампочки!