Александра Авророва - Спящая красавица

Тамара Погосян была наполовину армянкой, но чувствовала себя русской. Семья ее отца, чистокровного армянина, жила в Петербурге на протяжении нескольких поколений. Тигран Погосян не говорил на языке предков, а историческую родину посетил лишь однажды, во время гастролей филармонического оркестра. Он был скрипачем. Не из тех, чье имя пишут крупными буквами на афишах, но все же именно ему пожимал руку дирижер, выходя к пюпитру. Тамара росла за кулисами филармонии, музыка с детства стала частью ее жизни.

Тамарина мама, Надежда Дмитриевна, никогда не работала. Муж получал достаточно, чтобы можно было себе это позволить как в советские времена, так и в тяжелые дни перестройки. Погосяна всегда брали на заграничные гастроли, за которые, как известно, платят в валюте. Надежда Дмитриевна любила ездить с ним, пробежаться по магазинам Лондона и Парижа. Это не означало, что она не любила музыку или не ценила искусство мужа. Она могла с уверенностью опытного критика объяснить, насколько свежо сегодня был интерпретирован Малер или сколь блекло прозвучали ударные. Муж являлся кумиром и гением, музыка святыней, а парижские платья — необходимым предметом туалета. Наденька была младше Тиграна почти на двадцать лет, ему нравилось во всем ей потакать. Она привыкла вести себя, словно немного взбалмошный, однако милый и умный ребенок. В конце концов, очаровательной женщине положено иметь маленькие капризы, иначе жизнь мужчины станет скучной.

Зато настоящий ребенок взбалмошностью не отличался. Девочка с детства была очень серьезной и молчаливой. «Тамарочка, почему ты не улыбаешься?» — спрашивали знакомые. Тамара смотрела в ответ удивленными черными глазищами и садилась за пианино разучивать гаммы. Она росла папиной дочкой и собиралась стать музыкантом. А кем еще? Папа самый талантливый, самый умный, самый добрый. Значит, надо быть на него похожей. И она усердно тренировалась, поскольку знала, что без постоянного труда ничего не достигнешь. Она видела, сколько работает отец. Что касается матери… та создает мужу легкую, приятную атмосферу для творчества, это тоже своего рода труд.

Тамаре было четырнадцать, когда в ее музыкальную школу перевелся двенадцатилетний Илья из Саратова. У него была неправильная техника, вызвавшая смех одноклассников, но Тамару его игра поразила. Вечером она обратилась к отцу:

— Папа, пообещай, что скажешь мне правду.

— Конечно, — удивился тот.

— У меня что, нет музыкального таланта?

Тигран вздохнул. Откровенность имела свои неприятные стороны, но обмануть доверие любимой дочери он не мог.

— У тебя нормальные средние способности, Тамарочка. Хороший слух, тренированные пальцы. Ты играешь лучше большинства в вашем классе.

— Но таланта у меня нет и никогда не будет, — задумчиво произнесла Тамара.

— Никогда не говори «никогда», родная. Кто знает? Твоих способностей достаточно, чтобы, например, преподавать в музыкальной школе.

— Но не концертировать, пусть даже в составе оркестра.

— Девочка моя, — Тигран нежно обнял дочку, — зачем тебе этот талант? Честное слово, это такая обуза — врагу не пожелаешь. Тем более — женщине. Тем более — тебе. У тебя свой талант. Ты красавица. Это тоже немало, это даже больше, честное слово!

Тамара не стала разочаровывать отца, но еще год назад она неожиданно поняла, что ее красоте чего-то не хватает. Вот так же, как сегодня узнала, что чего-то не хватает ее игре. Темперамента? Индивидуальности? Напора? Трудно судить, однако факт остается фактом. К Тамаре неплохо относились и парни, и девчонки. Охотно подтверждали: «Тамарка у нас красивая — прямо актриса». Ни у одной одноклассницы голос при этом не дрожал от ненависти, ни у одного одноклассника — от любви. Не то чтобы Тамара на это претендовала. Она относилась к собственной внешности спокойно. Ее кумиром был большеносый сутулый отец, а не хорошенькая, словно куколка, мама. Значимость человека определяется талантом, не красотой. Но все-таки обидно, что, столько подарив, Бог забыл подсыпать щепотку перца. Поцеловать красивую, высокую, спокойную Тамару все равно, что статую в Летнем саду. Лишь папа не видел этого непонятного, однако несомненного дефекта. Папа мог любоваться дочерью часами, он восхищался ее умением подолгу молчать и думать о чем-то своем — как, впрочем, восхищался умением жены непрерывно щебетать. Его любимые женщины дополняли друг друга.

— Из тебя выйдет прекрасный музыкальный критик, Тамарочка, — после размышления предположил Тигран. — Ты талантливо слушаешь.

— Я ненавижу критиков! — горячо вскричала Тамара. — Я слушаю не так, как они. Даже если музыкант в чем-то ошибается, он ведь пробует, творит. Надо восхищаться его смелостью, а не искать недостатки. Я, наверное, знаешь, кто, папа? Я потребитель. Слушаю музыку, читаю книги, а своего ничего не могу. У меня нет таланта.

— Побольше бы таких потребителей, как ты. Для кого, по-твоему, пишут писатели и играют музыканты?

— И все-таки я никто, папа. Бездарь. Моя жизнь никому не нужна.

— А мне? — потрясенно спросил Тигран.

Тамара бросилась к нему на шею и долго стояла, прижавшись. С того дня она почти не садилась за пианино. Но привычка к упорному каждодневному труду давала о себе знать. В жизни образовалась пустота, которую следовало чем-то заполнить. Тамара хорошо и ровно успевала по всем предметам, однако лучше всего ей давался английский язык. «Потому что я потребитель, — с горечью повторяла она удачно найденное слово. — Я легко заучиваю чужое, не умея создать своего». Тамара принялась самостоятельно изучать французский. Успехи были столь велики, что отец решил оплачивать частные уроки. Если у девочки способности, надо их развивать.

К окончанию школы Тамара свободно владела двумя языками. Музыкальный слух, помогающий схватывать произношение, оказался удачным дополнением к работоспособности, блестящей памяти и заграничным поездкам. Ее пугали, что в университет на инъяз невозможно поступить без блата или взятки. Отец поднял все свои связи — весьма в этом направлении слабые, но, как выяснилось, достаточные, чтобы крайне способную девочку не завалили. Вторым языком на факультете оказался немецкий. Таким образом, к двадцати двум годам Тамара уже знала немецкий, английский и французский. Училась она с упоением, а по окончании устроилась на полставки переводчиком. Отец не хотел, чтобы бедная девочка вкалывала по восемь часов в день.

Он умер, когда Тамаре исполнилось двадцать пять. Ему в то время было шестьдесят семь. Скоротечный рак свел его в могилу за один месяц. Надежде Дмитриевне было сорок девять, но выглядела она куда моложе своих лет. Миниатюрная блондинка с немного увядшей, но по-прежнему нежной кожей и ярко-голубыми сияющими глазами. Ее инсульт грянул громом среди ясного неба. Тамара, еще не придя в себя после смерти отца, самоотверженно выхаживала мать и вроде бы справилась. Обошлось фактически без последствий… так утверждали врачи. Но характер мамы изменился. Легкомыслие осталось, легкость исчезла. Надежда Дмитриевна привыкла, что все ее капризы выполняются, а дочь оказалась не в силах обеспечивать ту жизнь, к которой приучил муж. Прежде всего, не хватало денег. Вроде всегда их было достаточно, но накоплений почему-то не осталось. То немногое, что лежало на книжке, ушло на папины похороны и маминых врачей. Мамину пенсию за папу вообще не стоило принимать в расчет, а Тамарина зарплата (Тамара, разумеется, перешла на полную ставку) расходилась слишком быстро, даже если пытаться не давать ее в руки маме. А если дать маме, то и вовсе моментально. «Тамарочка, я купила клубнику и торт. Дай еще денег, я все истратила. Как нет? А что у тебя в кошельке? Тебе ведь ничего не нужно, ты ходишь на работу да с работы, а я веду хозяйство, мне требуются деньги. Что значит — веду хозяйство неправильно? Никогда, никогда при жизни бедного Тиграна ты не позволила бы себе так со мною обращаться! Я ведь хотела тебя порадовать… вкусненького купила… так ждала, когда ты придешь с работы, думала, ты меня похвалишь… а ты стала злая, вечно ворчишь. — По лицу уже текут слезы, и, наконец, завершающий аккорд: — Вот и останешься навсегда старой девой при таком скверном характере, бедняжка». Тамара, редко плакавшая сама, придавала огромное значение чужим слезам, они казались ей отражением непереносимой душевной боли. Она искренне извинялась за резкость и вытаскивала последнее из кошелька. На лице мамы расцветала счастливая, почти детская улыбка.