Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.

Гена стоял понурый. Мечты — посадить Берштейна, обнаружить обрез в плавках Сундукова, и даже казавшаяся ранее опасной фантазия обвинить депутата Сливкина — все это отступало рядом с распахнувшейся бездной. Оказывается, перед нами дело государственного масштаба.

— Где панихиду будем устраивать? — тем временем говорил Бабуянов сотрудникам редакции. — Я предлагаю в Государственной думе — пусть депутаты видят, за что человек кровь пролил. Пусть прочувствуют, шельмы.

Идею поддержали.

Альбина Кац слезла с мачты и пошла по кругу собирать подписи под письмом общественности президенту Российской Федерации с просьбой защитить журналистов от произвола и террора.

Незамеченные никем, спустились мы с Геной с «Фортуны-2», сели в мою раздолбанную «шестерку», поехали в город.

— К Татарникову зайдем? — спросил я Гену. Просто спросил, чтобы что-нибудь сказать.

— Отстань ты со своим Татарниковым! Мало мне Хабибуллина с Бабуяновым! Хватит с меня! Останови машину! — Гена выскочил прямо на шоссе и стал ловить попутку. Достали парня.

Я не обиделся, на что тут обижаться? Доехал до дому, завернул в магазинчик на углу, взял «Гжелку». Я далек был от мысли, что Татарников разгадает загадку — загадка представлялась мне неразрешимой. Много таких диких убийств в нашей демократической столице так и остались нераскрытыми, даже перечислять не хочется — и так все отлично знают, про что я. Нет, я и не думал, что Сергей Ильич поможет. Просто хотелось сесть с ним рядом, на тесной кухоньке, посмотреть, как он затягивается едким дымом, как медленно переливает в себя водку. Знаете, когда я смотрю, как Татарников пьет водку, мне делается спокойнее на душе — остались еще незыблемые ценности, не все пропало. Вот сидит Сергей Татарников, пьет водку — стало быть, есть какая-то надежда.

Словом, зашел я к нему.

Сели, разлили, да и рассказал я историку весь свой безумный день, езду по колдобинам описал, речку Клязьму, деревню Гавриково, сенатора Бабуянова, его дородных охранников.

— Обезглавили, значит, свободную прессу, — заметил Сергей Ильич, но как-то равнодушно он это сказал.

— Обезглавили, — согласился я.

— Горюют правозащитники?

— Ох, горюют, Сергей Ильич!

— И подозреваемых нет?

— А кого прикажете подозревать? Откуда мы знаем, кто может под Бабуянова копать? Мало ли у него конкурентов… Кто в Лондоне сидит, кто в Кремле…

— Ну, из Лондона, допустим, до Клязьмы не дострелишь.

— Наняли киллера.

— Наняли, говорите, киллера… — Татарников задумчиво покуривал, прихлебывал из стакана.

— В истории современной России, — сказал я, — это вещь обычная. Так только вопросы и решают. Так бизнес и двигают.

Услышав слово «история», историк Татарников нахмурился.

— Вы когда-нибудь задумывались над тем, что движет историю? — спросил меня Сергей Ильич Татарников.

— Как это, что движет историю? — Я даже привстал со стула, не ожидал я от Татарникова такого вопроса. Обычно историк проповедовал созерцательный подход к событиям, обобщений не делал. — Как вас понять, Сергей Ильич? Ну, сама она идет себе и идет.

— Верно, — Татарников поскреб лысину, пожевал губами. — Идет себе история и идет. Но ведь что-то ее толкает вперед, не думаете? Скажем, дерево растет себе и растет. Но если дерево поливают, оно растет быстрее.

— Что движет историю? — Нет, не знал я ответа на этот вопрос.

Историю раньше, при советской власти, двигали борьбой классов, а вот чем сегодня двигать, не договорились. Борьбу классов, кажется, отменили. Теперь эта теория считается неверной, а если не борьба классов движет историей, то что же ее, родимую, может двигать?

— Не знаете? — спросил жестокий Татарников. Своих студентов он так же пытал. Спросит о чемнибудь каверзном и стоит над душой, ехидничает. — Не знаю, чем двигают историю.

— Подумайте и сразу догадаетесь. Вы просто не стараетесь.

— Мало ли чего я не знаю! Если расскажете, буду знать! — ответил я резко.

Не мальчик я, нечего мне тут экзамены устраивать.

— Вы задумывались над тем фактом, что часто мы обладаем чем-то, чем не можем воспользоваться?

— Простите, не понял.

— Чего уж проще. Скажем, у вас есть деньги, а они ничего не стоят — в финансовом мире это несоответствие обладания и возможностей называется инфляция. Но ведь таких несоответствий в мире очень много, вся история состоит из этих недоразумений.

Яснее не стало, я пожал плечами.

— Вот, например, знаете ли вы, из-за чего началась Столетняя война?

— Какая война?

— Столетняя, — отозвался историк. — Началась она в одна тысяча триста тридцать седьмом году. И знаете ли вы, из-за чего?

— Умоляю! Только не надо про Столетнюю войну!

— После смерти Людовика Х Сварливого, — неумолимо продолжал Татарников, — его дочь Жанна Наваррская не унаследовала престола. Формально Жанна должна была царствовать, а фактически не смогла: припомнили внедренное франками салическое право — то есть наследование престола исключительно по мужской линии — а не пользовались им к тому моменту уже лет девятьсот. Ввел это право Хлодвиг, помните Хлодвига? — Историк выпустил облачко дыма, сощурился, припоминая детали Столетней войны. Я похолодел. Если он теми же темпами будет рассказывать, нескоро мы доберемся до Роберта Хабибуллина.

— Не слыхал я про Хлодвига.

— Напрасно. Интереснейшая фигура. Однако вернемся к Жанне Наваррской и салическому праву. Право это припомнили только затем, чтобы не дать Жанне корону. Королем стал младший брат покойного Людовика — Филипп V. И ничего хорошего из этого не получилось: права на французский трон заявил Эдуард III Английский. Он сказал, что салического права не признает, а следовательно, Филипп и его потомство — узурпаторы. Люди взялись за оружие, началась длинная история Столетней войны. И возникла она оттого, что некто наследовал корону, но не мог ею воспользоваться. — Казалось бы, при чем тут Хабибуллин? — не удержался я от колкости. — А оказывается, нити тянутся к нему еще от Хлодвига с Эдуардом.

— Вы тоже заметили? — Сергей Ильич выпустил струю дыма, отвинтил крышку у бутылки, звякнул горлышком о стакан. — Тянутся нити, тянутся. Принцип несоответствия обладания и возможности пользоваться тем, чем обладаешь, и есть двигатель истории. Так-то, голубчик. Скажем, отмена крепостного права в России. Ведь какая благородная реформа! Формально — освободили крестьян. Фактически — как этой свободой прикажете пользоваться? Или, допустим, демократию взять…

— Что с ней не так, с демократией?

— С одной стороны Клязьмы бедная деревня, а с другой — охотничьи угодья Бабуянова? — невпопад спросил историк.

— Ну да. Охотничьи угодья Бабуянова. Гектаров двадцать.