Фредерик Дар - Волк в бабушкиной одежке.

Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.

— Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.

В ответ раздаются рыдания Пинюшара.

— Знаешь, — продолжает Хранитель, — когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает… Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.

— Теперь уж нет надежды, — слезливится Жалостливый.

— Уходят лучшие, — вздыхает Толстый.

— Все прах и тлен, — углубляет Пинюшет.

— Сегодня ты здесь, а завтра мертв! — сверхуглубляет Толститель. — Сан-Антонио — я могу сказать только одно — это был человек, ты знаешь.

— Я знаю.

— Интеллигентный, умный, благородный…

— Превосходный!

— А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.

— О, да.

Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!

Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш — серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.

— Я вижу сон, или я сплю? — бормочет Обмирающий.

— Прошу прощения, что не принес жаркое, — говорю я спокойно, — но мясной отдел был закрыт.

Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.

— Значит, все отбросили когти? — спрашивает Берюрье.

— Да; у меня не было времени на венки для них.

— А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! — уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. — Когда он взбивает сливки, всегда слышно «Рран-рран!» Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания…

— Слушай, Толстый, — перебиваю я, — запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.

— Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!

Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.

— Он не заплатил мне гонорар, — жалуется Удрученный.

— Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, — успокаиваю его я.

— Деньги усопли! — шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.

— Усопли вечным сном.

— Еще не вечер, — говорю я, — надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!

Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо — звук прекрасно работающего аппарата, двазио — звук женского голоса, тризио — тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.

— Ну и что? — спрашивает Пино, удивленный моим поведением.

— Частная линия! — говорю я. — Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.

У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.

— Где же Мастодонт? — удивляюсь я.

— Ищет пожрать! — пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.

— Пожалуйте сюда! — говорит он. — Кушать подано, баронесса.

Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!

Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!

— Что с тобой? — прожевывает Берю.

— Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.

— Какую именно?

— Мы не во Франции!

Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.

— Не во Франции?

— Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!

— Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?

— Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.

— Что?

— Посмотри на обертки мясопродуктов.

Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.

— Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски — продукт деликатный, не любят перевозки.

Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.

— Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?

Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.

— Надо выяснить! — решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую — в рот и выходит.

Я решаю сопровождать его.

Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.

За решеткой проселочная дорога. Только мы хотели открыть ворота, слышится шум мотора, и мы прячемся за куст. Это почтальон. Он проезжает на черном мопеде, гордый, как синяя борода. На нем немецкая форма.