Михаил Маковецкий - Девушки для диктатуры сионизма

— Но я с вами заболтался, — продолжил Рабинович, — а нам работать надо. К нам привезли нового больного, бедняга страшно возбужден. Поговорите с ним, может он успокоится.

— Говори, масон, что стряслось, — обратился Шпрехшталмейстер к новому пациенту, которого звали Станислав Оффенбах. Вид у него был совершенно безумный, и Рабинович дал команду быть с ним помягче. Из сбивчивого рассказа Станислава выяснилось следующее.

По приезде в Израиль Оффенбах дешево, но, как показала жизнь, легкомысленно, снял трехкомнатную квартиру в эфиопском районе. Семейство Оффенбахов включало Ксению, супругу Станислава, натуральную блондинку, с которой Оффенбах не развелся в России, чтобы вывезти детей в Израиль, белокожую, в маму, дочку шестнадцати лет, за которой толпой ходили уроженцы Эфиопии, утверждая, что все мы евреи, и требовали дружбы, четырнадцатилетнего сына, недавно впервые познавшего радость онанизма, маму, простую пожилую еврейскую женщину, изматывающую окружающих своей высокой интеллигентностью, и сенбернара Гнома, перекормленную, но подвижную собаку весом килограммов восемьдесят. Со временем с большим трудом он собрал деньги на покупку небольшого домика в отдаленном районе новостроек с характерным для Израиля названием «Белый медведь». И все бы было хорошо, но когда он, наконец, пришел счастливый день вселения, его психика не выдержала, и он упал без чувств на пороге своего жилища. Придя в чувство, он увидел, как его мать и его супруга, которые долгие годы не подходили друг к другу ближе, чем на пять метров, со счастливыми, одухотворенными лицами прикрепляли к дому плакат: «Осторожно!!! Во дворе злая на негров собака!» Скупые мужские слезы бурным потоком хлынули из глаз Станислава.

— Что с вами? — услышал он чей-то участливый, окающий голос над своей головой. Голос отчетливо окал по вологодски.

— Станислав вытер слезы и посмотрел вверх. Над ним склонилась женщина циклопических размеров. Одета окающая женщина была в обтягивающие белые штаны, которые украшала дышащая жизнью сцена пожирания папуасами капитана Кука. Великий мореплаватель был еще почти цел, присыпан пряностями и дан в натуральную величину. Над папуасами, на фоне облаков, по-русски и на иврите было написано: «Деликатесные продукты — кибуц «Еврейская доярка». От волнения крупная женщина обильно потела. Белые облака на её штанах быстро посерели и вскоре стали похожи на грозовые тучи, и казалось, что на недоеденного капитана и пряности вот-вот хлынет ливень. Но вместо ливня приехали добрые санитары и доставили Станислава в психиатрическую больницу.

— Подведем итоги, — продолжил Пятоев, — Наташа, по всей видимости, находиться в руках преступной группировки «новых». И мы даже не знаем, чем они занимаются.

— Мочить надо было Ругальского, тогда бы он все и рассказал, — веско заметил Шпрехшталмейстер, — а так мы все сидим, как старуха из сказки о золотой рыбке. У разбитого корыта и без ухи.

— Скажите, милейший, а вам кровавые мальчики по ночам не снятся? — спросил его Рабинович.

— Мне всё больше снятся грудастые девочки, — откровенно, но несколько грубовато ответил Шпрехшталмейстер, — Кстати, тут один лопоухий мужичонка пришел навестить пациента Оффенбаха и что-то хочет у тебя спросить.

— Ну не дают спокойно работать! — взорвался Рабинович, — Что ему надо?

— Здравствуйте, — сказал лопоухий, — вы меня не помните?

— Помним, — ответил Рабинович, — я имел с вами содержательную беседу в полицейском участке. Вы представились представителем правоохранительных органов. Вас интересовало, почему я пригрел на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Вы еще выразили мне свои глубокие сожаления по поводу того, что не можете меня посадить, улик нет.

— С тех пор многое изменилось, — замахал руками лопоухий, — теперь я знаю, почему вы пригрели на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Оказывается, они входят в банду наемных убийц и их клички Хомяк и Сапог. Остается определить их главаря, Полиглота. Но мы найдем и его. Это вопрос времени.

— А как протекают поиски улик? — поинтересовался Пятоев, — Неужели все так же из рук вон плохо?

— Тут вы правы, — не мог не согласиться лопоухий, — улик пока недостаточно, хотя я спотыкаюсь и падаю от усталости. Опытные вы. Тертые. Голыми руками вас не возьмешь.

— А вы попробуйте ногами в ажурных чулках, — как обычно не сдержался Рабинович.

— Обидно то как, — лицемерно посочувствовал лопоухому Пятоев, — клянусь ушами дедушки моего верблюда.

А выпадов против представителей сексуальных мы никому не позволим, — неожиданно озлобился лопоухий, — Не хотите по-хорошему, уберем вазелин!

— О чем это вы? — по психиатрически мягко спросил его Рабинович.

— Сажать вас пора! — неистовал лопоухий, — хватать и сажать. До чего дошли, наглецы, высокопоставленным работникам полиции среди бела дня угрожают прямо на пляже. Ничего, мы до вас доберемся!

В свое время, как и во всех еврейских семьях, мои родители вели жестокую борьбу за получение мной музыкального образования, — в связи с ранее сказанным счел необходимым сообщить лопоухому Рабинович, — От музыкальной школы меня спасла только выдающаяся бездарность. На пятьдесят мест претендовало сорок девять несчастных детей. Ворота музыкальной школы захлопнулись за сорока восемью. Я был единственный, кто остался на свободе, к большому неудовольствию моих родителей. Фотография испуганного ребенка с барабаном — это грозное предостережение, которое осталось мне о том тяжелом времени. Но этот случай меня закалил. С тех пор я не боюсь ничего. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Это я к тому, что вам меня не запугать.

— А вот у меня был знакомый, кстати, тоже масон, — доверительно сообщил лопоухому Шпрехшталмейстер, — я с ним познакомился во время экскурсии на Мертвое море. Экскурсия, кстати, мне очень понравилась, единственно, что плохо, что я там чуть от жары не сдохнул. Ну, так вот. Работал когда-то мой новый знакомый на Львовской кондитерской фабрике и был разработчиком революционной технологии по заливанию вишни шоколадом таким образом, что вишня шоколадом покрывалась, но своих вкусовых качеств не теряла. Фамилия его была Эйдлин, и за достигнутые успехи в труде он был награжден почетной грамотой. Но, вопреки его ожиданиям, на заводской доске почета не был вывешен его портрет. Поймав как-то парторга кондитерской фабрики, он застенчиво поинтересовался: «Почему?»

— Может быть потому, что я не член партии?

— Нет, это не может быть причиной, — ответил парторг, — не повесили тебя, наверное, потому, что твой отец был бандеровцем.