Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2

— Да или нет?

— Нет, сэр. У меня просто нет времени. Как только ее выпотрошат там, на Лубянке, она — не жилец.

— Что ты сможешь сделать один, без прикрытия фирмы?! — теряя терпение, взорвался Уолш. — Нелегально проникнуть в СССР? Совершить подкоп под следственный изолятор КГБ? Организовать выброс командос на Кутузовский проспект? Умыкнуть свою кралю в Америку на воздушном шаре?.. Будь реалистом, Юджин!

— Я пытался, сэр. Все десять часов, пока летел через океан.

— И?

— У меня ничего не вышло…

Ночь с 3 на 4 января 1978 года

Даже если бы я не знала, кто именно выловил меня в амстердамском аэропорту, скрутил, как черенок веника, заковал в наручники и, сорвав повязку с глаз, втиснул в микроскопическую каюту с наглухо задраенным ржавым иллюминатором, — все равно, попав на эту скрипящую посудину, я сразу догадалась бы, что имею дело со своими милыми соотечественниками. Потому что ни одна другая текстильная промышленность в мире никогда не додумалась бы наладить выпуск таких жутких байковых одеял с блеклыми арестантскими полосами, каким была по-солдатски заправлена привинченная к полу железная койка. Потому что ни в какой другой стране мира, даже самой слаборазвитой и отсталой, не может так выразительно и неповторимо пахнуть консервированными кильками пряного посола, капустой из прогорклых щей и немытыми много лет чугунными пепельницами…

Когда меня втолкнули в этот отсек для мелкого рогатого скота с добрым русским напутствием в спину: «И не вздумай орать, стерва!» — я едва успела оглядеться и оценить меблировку моей плавучей тюрьмы, особенно небольшого эмалированного корытца (я не сразу сообразила, что оно предназначено для омовений и естественных надобностей), как в иллюминаторе прощально мигнул краешек холодного, неестественно бледного солнца и каюта быстро погрузилась в темноту. Сколько я ни нашаривала выключатель какого-нибудь осветительного прибора, все попусту. Как говорит моя незабвенная приятельница: «Если уж не повезет, все равно изнасилуют и не дадут даже колготки снять».

Поскольку мое внутреннее состояние идеально гармонировало с темнотой, заполнившей каюту, я вздохнула, сбросила туфли, уткнулась лбом в жесткую, как березовое полено, подушку и, плотно закутавшись в свою замечательную дубленку, провалилась в забытье.

…Мне снилось, что я лежу на жестком, пахнущем детской клеенкой операционном столе, под слепящим рефлектором, и хирург, лицо которого, как у куклуксклановца, целиком скрыто под ослепительно белым капюшоном с прорезями для глаз, пытается снять с меня наручники. Я вижу, что тяжелые стальные браслеты глубоко впились мне в кожу, они как бы срослись с нею, стали частью меня, я хочу отговорить хирурга от задуманного, объяснить, что ни к чему эти роскоши, эти страшные, поблескивающие холодом инструменты с зазубринами, что я должна и дальше жить с наручниками на запястьях… Но сказать ничего не могу, поскольку губы мои распухли и стали тяжелыми, как железобетонные плиты. А рядом с хирургом стоит моя мама и тихо повторяет куда-то в пустоту операционной: «Я прошу вас, доктор, осторожнее! Разве вы не видите, что моей девочке очень больно, что она страдает?»

— А ничего, мамаша! — наканифоленным голосом Матвея Тополева жизнерадостно отвечает хирург. — Тяжело в лечении — легко в гробу!..

Проснувшись наутро, я первым делом ощупала запястья и, с облегчением обнаружив, что наручников на них нет, огляделась в поисках своих вещей. Каюта была так мала, что сумочку я обнаружила сразу — она валялась на заплеванном полу у задраенной наглухо двери. Заглянув на всякий случай под койку и удостоверившись, что, кроме паутины, пожелтевшего номера «Известий» и пустой консервной банки, все прочие сокровища мира блистают своим отсутствием, я раскрыла сумочку. Чья-то щедрая рука великодушно оставила в мое безраздельное пользование целое богатство — зубную щетку в пластмассовом футляре, полукруглый гребешок, которым я иногда подбирала волосы, маленькое зеркальце, пачку «Бенсон энд Хеджес» с единственной сигаретой и разовую зажигалку с тисненым фирменным знаком отеля «Дам». Ни косметики, ни флакона французских духов «Клима», ни портмоне с деньгами и фотографией мамы, ни блокнота с «паркером» покойного барона Гескина… Дескать, надрайте как следует зубки, гражданка Мальцева, расчешите свои свалявшиеся патлы, закурите вашу буржуазную сигарету и посмотритесь наконец в простое советское зеркальце. Ну что? Теперь вы видите, как идеально вписывается ваше мурло в родную социалистическую действительность? Замечаете, как подходит вам эта благоустроенная каюта флагмана советского грузового флота? Цените сверхъестественные усилия, благодаря которым в самый последний момент мы все же уберегли вас от грабиловки Уолл-стрита и панелей Лас-Вегаса?..

Железная дверь коротко скрежетнула, и я увидела чью-то широкую спину в грязно-серой брезентовой робе. Неизвестный, оказавшийся на поверку молодым рослым мужиком с побитым крупными оспинами лицом, неуклюже развернулся и поставил на миниатюрную подставку, также наглухо привинченную рядом с койкой, бугристый эмалированный поднос, где красовались грязный стакан мутного чая, глубокая тарелка с какой-то подозрительной кашей, краюха хлеба и два куска желтоватого сахара. Очевидно, к тому времени моя реакция на происходящее обострилась до такой степени, что еще до того, как рябой повернулся ко мне мурлом, я поняла, что это не тот, с кем мне предстоит приятная беседа на фоне мирного морского пейзажа.

Решив не тратить попусту силы, я молча смотрела, как рябой не без труда зафиксировал поднос на подставке, вынул из кармана одеревеневших от грязи и морской воды штанов алюминиевую столовую ложку, шваркнул ее между стаканом и тарелкой, после чего взял курс к иным берегам.

— Эй! — окликнула я.

— Чего? — он полуобернулся и одарил меня недобрым взглядом из-под рыжеватых бровей.

— А сахар чем размешивать? Пальцем?

— Черенком. Не барыня поди!

И с лязгом захлопнул дверь.

Все. Как сказал бы наш редакционный фотокор Саша, встреча прошла в теплой, дружественной обстановке.

Хотя чай был практически бесцветным и едва теплым (во всяком случае, растворить в нем сахар так и не удалось), а ячневая каша напоминала по консистенции и вкусу цементный раствор слабого замеса, я уничтожила завтрак за минуту. Голод, как известно, не тетка. Не успела я расправиться со своей нехитрой трапезой, дверь вновь заскрежетала. Мне даже не надо было отрывать взгляда от начисто опустошенной тарелки, чтобы убедиться: это — ко мне…