Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2

— Вы все сказали, Анатолий? — вежливо спросила я, ковыряя десертной ложкой шоколадный торт, которому на роду было написано остаться недоеденным. — Теперь послушайте меня. Я не только не знаю, о ком вы говорите, мне, как я уже заметила выше, даже непонятно, какого хрена вы тут расселись и пудрите мне мозги своими расспросами! На каком основании вы не даете девушке докушать этот замечательный торт?!

(При упоминании о торте меня слегка замутило.)

— Мы теряем время, Валентина Васильевна… — прилипала старался держать себя в руках. — Я предлагаю вам честный договор. Обещаю сделать все возможное, чтобы помочь вам выпутаться из беды, в которую вы попали…

— А по чьей милости я в нее попала, а?.. — меня как кипятком ошпарила мысль, что разыгрывать из себя в тактических целях истеричку, нет уже никакой необходимости: нервы гудели, как высоковольтная ЛЭП. — Да кто ты такой, твою мать?!.

— Спокойней, Валентина Васильевна, спокойней! — Анатолий предостерегающе вытянул указательный палец.

— …являешься сюда, разыгрываешь из себя, быдло замоскворецкое, хабал несчастный, лимита недоделанная, этакого Рихарда Зорге и еще предлагаешь мне долбаные сделки?! Да я…

В этот кульминационный момент мои нервы, видимо, окончательно сдали, ибо я непроизвольно, в полном тумане, сделала то, чего никогда не делала раньше. Это было как наитие, как бурный выплеск накопившейся боли, ярости и обиды. Здоровенный кус шоколадного торта, который я еще минуту назад причисляла к разряду безнадежно невостребованных, каким-то странным образом очутился в моей руке. Кто-то невидимый, но, вероятнее всего, такой же донельзя обозленный, привел ее в движение — и через долю секунды корректное, невозмутимое лицо Анатолия (несостоявшегося Абрама), а также лацканы его вполне приличного пиджака, выданного, возможно, в гардеробной Лубянки, оказались сплошь в шоколадном креме, вишневом сиропе и разноцветных цукатах. Зрелище было настолько живописным, а главное, неожиданным (воистину человек не ведает, что творит), что я разразилась истерическим, ухающим хохотом. Точно оголодавший филин. Это была последняя точка. Даже не точка — восклицательный знак. Внутри у меня сорвались все тормоза, я летела под откос с легким сердцем и затуманенными мозгами камикадзе. Мне было легко, смешно и беззаботно, я просто забыла обо всем на свете. О том, кто я такая, как оказалась в ресторане, что этому предшествовало, гражданкой какой страны являюсь, что мне грозит — расстрел, групповое изнасилование или премия Ленинского комсомола… Я видела только разукрашенную, смешно хлопающую цукатными ресницами физиономию, похожую на рожу продавца воздушных шаров из «Трех толстяков» Олеши, и продолжала истерически хохотать.

Завершающий штрих этого шизофренического всплеска был нанесен в последнюю секунду: вспомнив вдруг, что торт был подан на очень красивой керамической тарелке вишневого цвета, я подхватила ее за донышко и энергичным жестом почтовой служащей припечатала шоколадную маску посланца КГБ, которую сотворила собственными руками за две секунды до этого.

В то же мгновение к столику подлетел официант в черном смокинге и захлопотал с салфеткой над Анатолием.

— Вот-вот! — заорала я по-французски. — Вылижите ему лицо поскорее, чтобы этот хер собачий, не дай Бог, не обиделся на гостеприимство братской Чехословакии! И жопу заодно — вам не впервой! Братья по классу, твари продажные, мудачьё рабоче-крестьянское!.. Господи, как я вас всех ненавижу!..

На этой драматической ноте мой запал иссяк, сил смеяться больше не стало, и началось то, что наш редакционный фотокор Саша после попойки в красноватой тиши фотолаборатории называл «тихим отходняком»: меня стал бить озноб.

И в этот момент официант выпрямился. Я успела заметить, что лицо корректного Анатолия было уже освобождено от фаянсовой тарелки и очищено от доброкачественных продуктов, однако, тем не менее, выглядело каким-то безжизненным — глаза закатились под лоб, лицо, даже несмотря на остатки радужных цукатов, было бледным, нос побелел… Словно я его пудовой гантелей огрела, а не мягким произведением ресторанной духовки.

В недоумении я перевела взгляд на официанта и… тяжело обмякнув, опустилась на стул. Витяня Мишин с тонкой ниточкой нарисованных обыкновенным «Стеклярусом» усов, в смокинге и белой манишке, выглядел как всегда представительно.

— Ты? — это был единственный вопрос, который я смогла выдавить из себя.

— Сваливаем! Быстро! — Витяня стал за спиной у поникшего Анатолия, искусно прикрывая панораму кондитерского побоища от посторонних взглядов, и склонился над моим собеседником, сметая с лацканов его пиджака остатки торта. — Ну, шевелись же, корова! Их здесь — как мух в сортире!..

Я вскочила и, повинуясь повелительному кивку Витяни в сторону находившихся за моей спиной дверей с матовыми стеклами, бочком потянулась в указанном направлении. Толкнув двери (раскрылисьони на удивление легко, словно кто-то изнутри решил войти в мое положение и помочь), я очутилась в темном белокафельном коридоре, уставленном по сторонам металлическими стеллажами для посуды. Через секунду появился Мишин.

— Ну ты, бля, ваще! — пробормотал он, лихорадочно стирая с лица нитку усов.

— Ты о чем? — я внезапно испытала к этому страшному человеку нечто вроде симпатии. Времени разбираться в нюансах не было, однако чувство это было теплым.

— Сказать «хер собачий» по-французски могла только ты, — хмыкнул Мишин, озираясь.

— Что ты с ним сделал, урод? — спросила я сдавленным шепотом, хотя вокруг не было ни души.

— К сердцу прижал, к черту послал… — пробормотал Витяня, занятый своими мыслями. Приняв наконец решение, он схватил меня за руку и поволок в глубь коридора.

— Я серьезно спрашиваю.

— Да еб… — Витяня так и не успел воплотить возмущение моим неуместным вопросом в конкретное русское выражение, поскольку буквально рядом раздался вдруг оглушительный выстрел, и мой череп тревожно и прерывисто зазвенел, словно сирена ювелирного магазина в день получки…

9 января 1978 года

— Мишин, в нас стреляют! — прошептала я, медленно оседая по шероховатой стене коридора. — В меня стреляли!..

— Да что ты говоришь? — пробормотал Витяня, присаживаясь на корточки рядом и деловито передергивая затвор пистолета. — А должны были забросать алыми розами…

Овальное матовое окно двери, отделявшей кафельный коридор от зала ресторана, было продырявлено выстрелом, эхо которого по-прежнему пульсировало в моих ушах. Я еще успела удивиться крепости стекла и затейливым узорам разбежавшихся по нему трещин. Очевидно, тот, кому принадлежал этот сомнительный автограф, не решался сунуться в темноту и выжидал активных действий с нашей стороны. А если быть совсем точной, то со стороны Витяни, ибо я в тот момент была способна только на то, чтобы зажать уши ладонями и зажмуриться — правда, с такой силой, что мириады искрящихся огоньков в моей голове вспыхнули с мощью всей осветительной аппаратуры Большого театра.