Анна Ольховская - Черный маг за углом

А тут – жуть какая! Руки обгорели чуть не до кости! Да, Губу нельзя назвать приятной во всех отношениях дамой, да, она подленькая и трусливая, но и вреда особого никому не причиняла, а после исчезновения покровительниц вообще затихла. И вдруг – такое!

Допустим, поступок Ведьмы можно было бы как-то оправдать, захоти Губа придушить ее во сне, но такого точно не могло случиться! Губа слишком боязлива, с…куха она для мокрого дела.

Вот спереть что-то по-тихому могла. И тырила периодически, и была бита за крысятничество, но жечь руки живьем…

В общем, после того как Губу увезли в больницу, Лена оказалась в полной изоляции. Даже Рюшка перестала с ней общаться. Пару раз Осеневу таскали на разборки к начальнику колонии, у которого мозг вскипал от творившейся в подведомственном учреждении ерунды.

Хотя ерунда – не совсем то слово. Х…ня тут происходила, самая что ни на есть х…вая х…ня!!!

Сначала те две бабы, еле отписался, теперь – того хуже! Ожог рук четвертой степени, заключенной грозит ампутация, а как, что – никто не знает! Бред какой-то несут насчет Елены Осеневой, но не писать же в отчете: «Руки осужденной Слюсаревой сожгла с помощью магии осужденная Осенева»!

Само собой, Осенева все отрицает, еще и смотрит удивленно-насмешливо своими зелеными глазищами, мол, ты в своем уме, гражданин начальник? Что за пургу ты гонишь?

Хотя, если проанализировать события последних месяцев, именно с появления в колонии Елены Осеневой и начались все эти заморочки. Может, совпадение, а может…

Как бы там ни было, а надо попытаться добиться перевода этой зеленоглазой девицы в другую колонию. Другой вопрос – как сделать это самым безопасным для собственной задницы способом? Ведь связи у родителей этой Осеневой нехилые, не супермега, конечно, но и не шелупонь с окраины.

Вот если бы…

Начальник колонии и сам толком не знал, что именно «если бы», но ему на помощь совершенно неожиданно пришли сами зэчки. На стол легло коллективное письмо женщин, живущих в одном бараке с Осеневой с просьбой срочно убрать Ведьму куда подальше. Иначе они объявят голодовку. Подписались все без исключения заключенные.

Ну вот, теперь можно и в управление ФСИН рапорт писать. Кому нужен лишний шум с голодовкой, за это пистон вставят не только собственно начальнику колонии, но и областному руководству.

Лена ничего не знала об ультиматуме соседок по бараку. Да и откуда узнать, если от нее шарахались, как от чумной. В столовой Лена сидела одна, на работу ходила одна, если пыталась с кем-то заговорить – отвечали, но односложно. И в глаза старались не смотреть.

Нельзя сказать, чтобы девушка особо переживала по этому поводу. Ну да, приятного мало, но до открытых пакостей и вредительства дело пока не доходило – они просто боялись вредить Ведьме, себе дороже.

А так – никто не пристает с расспросами, не мешает тренироваться, не любопытствует, зачем Ведьма берет в библиотеке все, что хоть как-то связано с духовным самосовершенствованием, йогой, медитацией и прочей непонятной и мало кому в колонии нужной чепухой.

Правда, Лена брала не только специальные книги, для подпитки измученной души она читала классику – и прозу, и поэзию. И современных авторов тоже.

Особенно по душе ей пришлись стихи ее тезки, Елены Ярмолович. Небольшая книжка в стильной черно-белой обложке была так затрепана и зачитана, что становилось ясно – эти стихи легли на душу не только Осеневой.

Некоторые строки сами собой запомнились, и Лена порой ловила себя на том, что во время тренировок, отжимаясь или подтягиваясь, она шепчет в ритм:

Она шептала эти рубленые строки снова и снова, а зэчки думали – колдует…

И страха становилось все больше. А еще – злобы. И даже ненависти.

Отдававшейся в душе Лены физической болью. И она снова брала в библиотеке томик Толстого или Тургенева.

И лечила душу.

А тут приходят и снова к начальнику колонии зовут. Ну сколько можно? Что еще он хочет узнать? Ничего нового Лена поведать этому упитанному обладателю вечно потных темных подмышек не собиралась. Даже если беседа будет задушевной, с чаем, лимоном и горкой сушек на блюдечке.

Хотя сушки Лена любила. С детства. Папа научил ее хрупать маленький кругляш ладонью и бросать потом изогнутые кусочки в чай. Они немного разбухают, пропитываясь сладкой коричневой жидкостью, и потом так здорово вылавливать их ложкой и жмуриться от удовольствия!

Эту маленькую радость детства Лена пронесла через студенческие годы, заботливо упаковала ее в ментальный сундучок самого необходимого, уезжая в Москву, а там, в интравертном мегаполисе, чай с сушками порой был единственным блюдом в суточном меню. Поначалу. Когда завоевание Москвы только начиналось.

Но и потом, когда Лена успешно допрыгала по карьерной лестнице до более чем приличного дохода и у нее появились квартира, машина и дача (будь она неладна!), чай с сушками не отправился в кладовку памяти.

Поэтому мама с папой и притащили увесистый пакет с сушечным ассорти: и ванильные там были, и простые, и с маком, и…

Но все «и» уже закончились, сколько Лена ни растягивала удовольствие. И Осенева совсем не отказалась бы от угощения у начальника колонии.

Правда, до сих пор он не рвался поить головную боль но имени Елена Осенева чаем-кофием, но кто знает? Никогда не поздно начать, верно?

Но толстяк – как всегда, в пропотелой форме – явно не собирался начинать. Во всяком случае – распивать чаи с зэчкой. Может, что другое, например, бег трусцой по утрам или выпиливание лобзиком произведений искусства, начальник колонии и собирался. Начать.

Но однозначно не задушевные беседы с Ведьмой.

Хотя настроение у него было явно позитивное: утонувшие в лице глазки сияли, помидорные щеки сдавливала радостная улыбка, пухлые ладони радостно потирали друг дружку.

Эти трущиеся ладошки были первым, что заметила Лена, когда вошла в кабинет начальника колонии. И инстинктивно сморщилась, ожидая противного, режущего слух скрипа – потел толстяк весь. Целиком. И руки не были исключением.

А если еще учесть один ма-а-аленький смердючий факт из личностных характеристик этого бравого офицера внутренних войск – он явно пренебрегал выдумками западных буржуев, гнусной химозой, именуемой дезодорантом, – перекосило осужденную Осеневу более чем заметно.