Оксана Обухова - Танцуют все

Проверяя свою догадку, я в ритме вальса протанцевала до комнаты Ванны, выглянула в окно… и чуть не села в кадку с фикусом. Ни «Волги», ни какой-либо другой машины на тротуаре не стояло. Не закрывая Ванниной двери, я промчалась к входной и посмотрела в «глазок». Газеты, гвоздики, башмаки на толстой подошве и, главное, филер в них, исчезли.

От растерянности я глотнула пива, вернулась в комнату Ванны и чуть не полила «Бочкаревым» бедный фикус.

Что происходит, господа дорогие?! Алиску поймали?! Да быть того не может!

У Фоминой голова — Дом Советов!

— А вы профессионалы, — прошептала я и заплакала.

Наивные девочки, с кем мы тягаемся?! С машиной, перемоловшей кости миллионов, разрушившей страну и пол-Европы?

— Геростраты в юбках, целибат вам в дышло, — выругалась я и заперла Ваннину дверь.

Хоть вешайся. Такой безысходности на меня еще не накатывало. Девять лет назад я верила. Сейчас вера вытекала из меня с каждой слезой.

Наказала я себя следующим. Из горлышка выпила остатки «Гжелки» и чуть не сломала крепкие зубы о засохший сыр.

«Соплячки бедные, — грустила я. — Ну, почему, почему, я не легла тогда перед дверью и не остановила упрямую Фому…»

Самобичевание прервал звонок.

Путаясь в слезах и полах халата, не спрашивая кто там, я отперла замки, раскрыла дверь и вывалилась наружу, как стог гнилого сена… прямо в Гошины объятия.

И затянула на одной ноте:

— Гоша, миленький, прости… Понятовский впихнул меня, выпавшую, обратно в прихожую, подхватил под мышки и принюхался.

— Боткина?! Ты пила?! Водку?! С утра?!

— Скока пафоса… — икнула я и отстранилась. — Мое дело… хочу пью. Хочу… носки вяжу… с утра…

— Ты что, совсем офонарела?!

Лучший способ привести Надю Боткину в норму — это откровенный наезд. От злости я трезвею и, не переставая икать, посылаю Понятовского к неродной бабушке.

— Девочки, что происходит?!

Я оглядываюсь в поисках второй девочки. Никого. Льщу себя надеждой, что, по расчетам Понятовского, Боткина одна не пьет, а это значит, что собутыльница всего лишь не может выползти с кухни.

Оказалось проще.

— С утра Фома как ненормальная прибе…

На этой реплике вцепляюсь зубами в Гошины губы и делаю такое всасывательное движение, что глаза Понятовского сначала стекленеют, потом выкатываются и наливаются слезами.

Пока любимый плакал, я жевала его язык и рассматривала ситуацию в новом свете.

Фомина в Москве. Невероятно, но факт, — галлюцинациями Понятовский не страдает, у него мама психиатр.

Все это прелестно, и самое время полицедействовать.

Выпустив язык Понятовского на волю, склоняюсь над телефоном и кричу грозно:

— Гошик, имя Фоминой я забыла вчера! Она дрянь последняя, чудило беспросветное, и слышать я о ней не хочу! Все!!

Аплодисменты на том конце провода. Прием, прием, ромашка, ответьте розе… Ответил Понятовский:

— Ты что, Надежда? — язык у него распух и работал неважно. — Вы разругались?

— Все!!! — заорала я. — Слышать о ней не хочу и тебе вспоминать не советую! Пойдем в спальню… милый…

Милый мгновенно съехал с опасной колеи и, снимая на ходу футболку, нежно повел меня сначала в душ, потом в комнату.

Эх, если бы все в жизни было так просто… и приятно.

Разговаривать шепотом под одеялом — пошлый трюк. Успокоив нервы любовью, прикрываюсь простыней и блаженно вытягиваюсь на узком диване.

— Хочу на воздух. Хочу цветов и мороженого. Любимый проводит мягкой ладонью по моему животу и предлагает:

— Схожу в магазин. Открою окно.

— Нет. Башка трещит, пошли выгуливаться, — и так на него посмотрела, что психотерапевту маме и не снилось.

Прозвище Гоша Понт нисколько не передает внутренней сущности моего любимого. Мой Гошик абсолютно лишен дешевой показухи; он весь терпимость и достоинство.

Или моя трепетная нежность и матушкино научное воспитание так отрихтовали? Не знаю. Но в любом случае нам с Ириной Андреевной свезло невероятно.

— Пошли, — без вздоха сожаления произносит любимый и, стыдливо прикрывшись краешком простынки, начинает одеваться.

Из подъезда выходила, соответствуя легенде. Темные очки на пол-лица, болезненные охи-вздохи и еле заметное перебирание тапками в воздухе. Прочие бренные останки цепко висли на крепкой дружеской руке.

— Берем мороженое и дуем в парк, — тихо, но твердо произношу я, аккуратно разглядывая прохожих за Гошиной спиной.

Через десять минут путешествий среди лотков придирчивого выбирания обыкновенного пломбира топтуна я, кажется, вычислила. Вслед за нами туда-сюда сновал парень в линялой майке и старомодных солнцезащитных очках фасона «мой-де-ушка-в-Туапсе-год-1965».

Придерживаясь пареллельного курса по противоположной стороне улицы, дедушка из Туапсе потопал за нами в парк, но через какое-то время исчез.

«Скорее всего, не один», — подумала я и повела Гошу тропами, которые знали лишь пьющие аборигены и сотрудники милиции. От вида пустырей и помоек любимый морщился, как от зубной боли.

Но все же полных болванов в Бауманку не берут, даже по блату. Едва мы устроились на скамейке — Понятовский сидит, я лежу головой на его коленях, — он спокойно спрашивает:

— Теперь ты скажешь, что происходит?

Я натягиваю на лицо кепи и бубню из-под козырька:

— У Фоминой неприятности.

— Квартиру слушают?

К любви примешалось уважение. С моей, лежачей стороны.

— Да.

— Следят?

— Да.

— Здорово.

Это надо осмыслить, и Гоша откушал ногуского пломбира.

— Давно?

— Вчера.

— Она ограбила Центробанк?

— Хуже.

— Зарезала кого?

— Бог миловал…

— Говори.

— Рядом кто есть?

Умный Гоша даже не шелохнулся, оглядываясь.

— Говори.

— Если кто пойдет рядом, тряхни коленом, я почувствую.

Слов нет, удобней бы мне было повествовать, уткнувшись в его плечо и орошая слезами футболку «Адидас». Но я боялась выдать себя даже малостью. Чувствовала — жива только до тех пор, пока не вычислят мою поездку в Питер.

Изображая отдыхающих голубков, мы заняли всю скамейку — я ногами почти свисала, Понятовский тоже проникся и бдительно следил за подступами — ни один мужик с бутылкой пива не подойдет.

Но, просвещенные видиками детки постперестроечных времен, мы знали, для подслушивания не обязательно сидеть в кустах, достаточно направить микрофон дистанционного действия — и полный порядок. Поэтому, пока враги не наладили электронные уши, следовало торопиться.

Я уложилась в три минуты.

— Теперь ты.

В том же темпе Понятовский обрисовал свои приключения.

Как каждый приличный студент, летом Гоша Понт отдыхал и вставал поздно. Фома заявилась к ему в половине десятого и без всяких поцелуев и «здрасте» с порога бухнула: